Юлечка пробыла у нас еще неделю: мы с женой по очереди показывали ей окрестные замки, свозили ее на родину Шекспира, Стратфорд и пару раз – в Лондон. Рассказ Саломахи никак более не обсуждался, и мне показалось, что Юля про него забыла.
После ее отъезда моя жизнь вернулась в свое тихое русло: семейные заботы, лекции, семинары, исследовательская работа, научные статьи... Однако рассказ Саломахи не шел у меня из головы: что подвигло экс-комсомольца нести эдакую чушь малознакомым людям? И почему Юлька так бурно среагировала на нее?
Ясное дело, шансов ответить на эти вопросы дедуктивным путем у меня не было. И не из-за отсутствия информации... скорее наоборот: я не мог объяснить уже имевшиеся факты. Для приведения своих мыслей в порядок я решил изложить Саломахину историю на бумаге – так, собственно, и родилась первая часть настоящего рассказа. Смеха ради я показал ее своей жене – на что та, на мгновение задумавшись, выдала ТАКОЕ, что у меня чуть не взорвались мозги. «Побойся бога, Светка! – возопил я. – Что ты несешь?... Ведь Юлька твоя подруга!» Но мою благоверную было не остановить: хлопая круглыми голубыми глазами, она не только разобрала рассказ Саломахи до последнего винтика, но и спрогнозировала события на будущее. «А то, что моя версия кажется нелепой, – заключила она, – так это потому, что я путано излагаю. Ты запиши ее как следует, придумай подробности пореалистичней, будто это сама Юлька рассказывает – и тогда увидишь».
Чтобы припереть ее к стене, я все это сделал – на что ушло, при моей занятости, пара недель. «Ну, что скажешь?» – иронически спросил я, когда Светка прочитала написанное. «Разве я такое говорила? – удивилась та. – Надо же, совсем не помню!» – и, воспользовавшись моим остолбенением, удалилась в другую комнату.
Так родилась вторая половина этого рассказа.
* * *
Впервые эта мысль посетила меня, когда автобус тронулся и стал удаляться от автостанции Ковентри. Махавший мне рукой Женька скрылся за поворотом... и тут у меня в голове будто раздался щелчок. Я с недоумением посмотрела вокруг: немногочисленные пассажиры возились, устраиваясь поудобнее, или смотрели в окна. В автобусе играла негромкая музыка; мир продолжал существовать, ничего не заметив. Я откинулась на спинку кресла и зажмурилась... кипевшие внутри неоформленные желания превращались в намерения, а потом в планы – падая, как куски головоломки, в отведенные им пазы. Ветер со свистом проносился мимо окна; толстые английские коровы, жевавшие траву на окрестных полях, провожали меня удивленными взглядами. Мои щеки горели, сердце колотилось, как пойманная в кулак канарейка, а на одном из пальцев, вцепившихся в подлокотники кресла, саднил обломившийся ноготь. Два с половиной часа до аэропорта Хитроу пролетели в одну минуту... когда я вышла из автобуса, мой план был уже почти готов, не хватало лишь нескольких деталей. До моего рейса оставалось часа три, и все это время я прокружила по зданию терминала, остановившись лишь однажды – выпить бокал белого вина в баре. Я не могла ни стоять на месте, ни думать о чем-либо другом.
Потом был полет, приземление, враждебная, как всегда, таможенница, выданный лишь через час багаж, замотанный делами Сережка, Ленинградское шоссе, ранний осенний снег вперемежку с черной грязью, беспорядочная мешанина московского дорожного движения – с гудками, скрежетом тормозов, злобными харями и неслышной бранью позади затемненных стекол иномарок. А еще потом была дверь нашей квартиры, восторженный визг облепивших меня детей и... во мне что-то дрогнуло. Наваждение нескольких последних часов растаяло без следа – мои губы задрожали, и я уткнулась в Ваничкину грудь, чтобы скрыть льющиеся из глаз слезы.
Несколько следующих месяцев я обо всем этом не вспоминала. Серый водоворот повседневщины закружил меня до полной замороченности: работа по дому, работа на работе, подработки и поиски новых подработок... каждодневная борьба за существование залепила глаза плотной пеленой. А потом, в один прекрасный день позвонила Ленка Боброва и в числе прочего рассказала, что жена Саломахи уехала к какому-то богатому американцу, забрав с собой сына. «А у Немчиновых родились близнецы... представляешь, в наше время рожать!» – продолжала трещать Ленка, но я ее уже не слушала.
В тот миг все стало на свои места. Я поняла, почему не смогла выполнить задуманного: из-за Саломахиного сына.
Я договорила с Ленкой, повесила трубку, прошла в ванную, заперла дверь и включила воду; ни ужаса, ни отвращения, переполнявших меня на пути из Англии, сейчас не было. Я испытывала спокойствие, вплоть до ощущения ледышек в ладонях и ступнях. Закрутив кран, я сбросила на пол одежду (поближе к стене, чтобы не попали брызги) и залезла в горячую воду; по коже побежали мурашки. Сквозь дверь ванной пробивались мирные звуки семейного бытия: детские крики, голос Сережки, бубнежка телевизора... Просчитывать опять давно придуманный план смысла не было, я была уверена во всех его подробностях. В воздухе витало странное ощущение новизны: принятое решение сделало меня не такой, какой я была десять минут назад. Мои глаза бесцельно бродили по ванной: по синему кафелю стен сползали караваны жемчужных капель, запотевшее зеркало над раковиной загадочно глядело внутрь себя, длинная извилистая трещина ползла по потолку, как змея. Откликнувшись на изменения, произошедшие в их хозяйке, предметы изменили свою привычную суть... я откинулась назад, стараясь погрузить в горячую воду как можно большую часть тела. Быстрые, суетливые волны заходили по нашей короткометражной ванне.
После разговора с Ленкой я какое-то время медлила... не могла собраться, что ли? Да и занята была, ни минуты свободной. Так что прошел еще один месяц, пока на меня не снизошло относительное затишье: наш завлаб уехал в командировку, а в программистской фирме, где я подрабатывала, сорвался заказ.
В тот день, 27-го февраля я проводила детей в школу, Сережку на работу, оделась, позавтракала и вышла из дома. Висящая на плече сумка весомо хлопала меня по бедру: там лежал газовый пистолет (его купил Сережа, чтобы мне не было страшно ходить по вечерам нашими подворотням, и я уже пользовалась им один раз). Помимо пистолета, в сумке лежал респиратор, завалявшийся в моем рабочем столе с тех времен, когда я была общественным инструктором по гражданской обороне.
На улице начиналась метель, влажные хлопья снега тяжеловесно падали на только что расчищенную дорогу. Не торопясь, я дошла до Арбатской, спустилась в метро, дождалась поезда, села на угловое сиденье и, чтобы не встречаться ни с кем глазами, развернула газету. Мимо проносились станции: Площадь Революции... Семеновская... Первомайская... наконец, объявили Щелковскую. Я вышла из вагона, поднялась по лестнице, прошагала по подземному переходу и оказалась на поверхности. Мои глаза, без участия заторможенного сознания, регистрировали десятки ненужных подробностей: выстроившиеся вдоль улицы киоски, муравейник автобусной станции... Вдруг, без видимой причины мне вспомнился Женька: что бы он подумал, узнав, куда я иду и зачем? Я невольно рассмеялась: он всегда меня идеализировал... да и не только меня – всех. За что мы все его и любим.
С трудом вспоминая дорогу, я завернула за угол и зашагала к маячившему вдалеке Саломахиному дому... все правильно: восемь этажей, дверь подъезда выкрашена нелепой синей краской – все так, как я помнила с того единственного дня рождения Саломахи, на котором была. Под сапогами мерно хрустел свежевыпавший снег. Напротив подъезда располагалась телефонная будка, я зашла внутрь и набрала номер. Гудок... гудок... гудок... на каждый приходилось ровно два биения сердца. «Але», – Саломахи голос звучал тускло и невыразительно. «Денис, поговорить надо, – нарочито хрипло сказала я. – Ты сейчас один?» – «Один, – блекло отозвался Саломаха. – А кто это?» Я повесила трубку.
Дальше: тридцать метров до парадного, загаженный кошками и людьми подъезд, путешествие в дребезжащем лифте. Наконец я оказалась перед обитой рваным дерматином дверью. Звонка не было, вместо него висели два оборванных проводка. Руководствуясь наитием, я соединила концы – внутри квартиры раздалось звяканье. Пауза. Наконец щелкнул замок, и дверь раскрылась.
Четыре месяца, в течение которых я не видела Саломаху, оставили на нем жуткий отпечаток: он сильно похудел... вернее, исхудал и сгорбился. Глаза и щеки ввалились, с подбородка свисала жидкая седая бородка, воспаленные глаза слезились. Облачен он был в нелепо-короткое замызганное кимоно.
– Юля?
Я не успела поймать его взгляд... Саломаха отвел глаза в сторону и несколько раз переступил босыми ногами по грязному паркету. Из недр квартиры струились запахи запущенного холостяцкого жилища, смешанные с ароматом сандала и дребезжащей восточной музыкой.
– Можно войти?
Саломаха шагнул в сторону.
– Куда пальто?
– Сюда.
Повесив сумку на плечо, я прошла в гостиную. Натыканные повсюду сандаловые палочки насыщали воздух едким дымом – мои глаза заслезились.
– Куда можно сесть?
Саломаха суетливо подбежал к дивану – на пол полетели книги, ворохи одежды, какие-то деревяшки, картонные коробки... Брезгливо поддернув платье, я села.
Стоявший перед диваном журнальный столик покрывала грязная посуда. Шторы были плотно задернуты – полумрак нарушали лишь тлеющие огоньки сандаловых палочек и индикаторная панель музыкального центра. По стенам висели японские акварели, изображавшие сидящих на циновках старцев. Дополняя странную метаморфозу, произошедшую с Саломахой и его квартирой, из расставленных по углам динамиков лился скрежет индийских народных инструментов (а может быть, китайских... никогда не разбиралась в восточной музыке).
– Как ты думаешь, зачем я к тебе пришла?
Саломаха переминался с ноги на ногу у двери в комнату. Поймать его взгляд мне не удавалось.
– Не знаю, Юля.
В висках у меня застучало.
– Не знаешь?
Саломаха поднял глаза, но, не доведя до моего лица, отвел куда-то вбок.
– Я прошу меня простить.
Визг музыки достиг апогея и резко смолк. Я машинально посмотрела на музыкальный центр: кассета еще крутилась... очевидно, перед ее концом оставался пустой кусок. Саломаха сел на стул, выпрямив спину – будто проглотил аршин. Ладони он сложил на коленях.
– Я прошу меня простить, – повторил он и глубоко вздохнул. – Я говорю искренне, ибо раскаялся. Ибо изменился. Ибо увидел Свет.
– Какой еще свет? – злобно не поняла я.
– Всепроникающий Свет Христа, – произнес экс-комсомолец с такой экспрессией, что в горле у него пискнуло. – Исходящий из его чела и оканчивающийся на челе Будды.
Ближайшая ко мне сандаловая палочка (прилепленная куском пластилина к стеклу серванта) догорела до ножки и погасла, источая тонкую струйку дыма.
– Что ты городишь? – я сняла погасшую палочку и раздавила в одной из грязных тарелок на столе. – При чем здесь Будда?
– Ты не понимаешь! – воскликнул Саломаха. – И я тоже не понимал, пока не встретил людей, открывших мне глаза, – он глубоко наклонился, чуть не коснувшись лбом коленей, и стал раскачиваться, как китайский болванчик. – Без них я бы погиб, не выдержав Тяжести Пути. Я бы сломался под Бременем Невежества и Зла, заблудился бы в Лабиринте Отчаяния... – он умолк, продолжая раскачиваться на стуле.
– Зачем ты рассказал эту гнусную историю при всех? – спросила я. – Да еще налгал, что мы и потом с тобой встречались... – я поняла, что говорю о неважных мелочах, и умолкла.
Опять наступила тишина, нарушаемая микроскопическими ударами снежинок по стеклу окна.
– Ты ведь знаешь, что Вероника ушла от меня? – хрипло спросил Саломаха.
– Да.
Музыкальный центр равнодушно докручивал пустую магнитофонную ленту.
– И что Андрюшу... нашего сына забрала с собой.
– Да.
Сандаловые палочки безучастно чадили в душный стоячий воздух.
– Я плохо жил. И мне было послано Наказание, – не переставая раскачиваться, Саломаха закрыл лицо ладонями, но тут же бросил их обратно на колени. – А после Наказания был послан Свет, – он всхлипнул. – Я причинил тебе большое Зло. Сначала из-за Первородного Греха, потом из-за Гордыни, обуявшей меня. И еще потому, что Зло порождает новое Зло.
Он умолк.
– Подонок. Господи, какой же ты подонок!
– Был подонок, – эхом отозвался Саломаха. – Но теперь...
– Заткнись! – нервное напряжение брызнуло у меня из глаз слезами ярости. – Подонком ты был, подонком и остался!... И перестань нести эту чушь насчет Света и Христа, я все равно не поверю, что ты... ты... – мои губы задрожали, и фраза осталась неоконченной.
– Все, что я сказал, правда, – монотонно проговорил он. – Я теперь всегда говорю правду.
По седой щетине на его щеке – слабым эхом к моим слезам – прокатилась одинокая мутная капля. Стараясь успокоиться, я на мгновение закрыла глаза и прислушалась к себе.
Было тихо.
– Господи! И ведь наказал же меня Господь за секунду бабской слабости...
Позади раздался громкий щелчок – вздрогнув, я обернулась. Музыкальный центр, очевидно, докрутил кассету до конца и теперь перескочил на другую сторону; я сжалась в ожидании нового взвизга восточных инструментов. Но взвизга не последовало: колонки издали характерное для старых записей шипение, и комнату наполнили звуки джаза – первые аккорды «Развлекателя» Скотта Джоплина. И так дико, как-то даже фальшиво прозвучали они здесь, среди сандаловых палочек, что я против воли истерически рассмеялась, повернулась к Саломахе и... столкнулась с ним взглядами. Экс-комсомолец исподлобья, с издевкой смотрел мне в лицо.
– Насчет той секунды, – начал он хрипло. – Хотел тебя спросить...
Окончательное решение убить Саломаху было принято в тот момент, когда его издевательский взгляд коснулся моих глаз. Не слушая, что он говорит, я раскрыла сумку и достала газовый пистолет; Саломаха осекся на полуслове... а я, сдвигая большим пальцем предохранитель, подняла оружие и нажала на курок. Раздался кликающе-шипящий звук – порция эмульсии с нервно-паралитическим веществом шлепнулась экс-комсомольцу в лицо.
Долю секунды Саломаха с ужасом смотрел мне в глаза, потом закашлялся... черты его лица разгладились, и он мягко повалился набок. В дымном воздухе раскачивались синкопированные аккорды «Развлекателя». Задержав дыхание, я достала из сумки и надела респиратор.
Саломаха лежал на полу темной бесформенной грудой. Я подошла поближе, толкнула его ногой – экс-комсомолец перевалился на спину и уставился неподвижным взглядом мне в глаза. Я знала (из инструкции к пистолету), что сознания он не потерял... но догадаться об этом по его лицу было невозможно.
Стараясь не касаться дверных ручек, я вышла в переднюю, достала из пальто перчатки и, не спеша, надела. Потом пошла на кухню – согласно моим воспоминаниям со дня рождения Саломахи, там стояли табуретки с отвинчивающимися ножками – такие же, как в квартире моей мамы. Воспоминания не подвели... впрочем, у меня все равно имелся запасной план. Коридор и кухня были замусорены еще хуже гостиной: пол усеян бумажками и, кажется, битым стеклом (под ногами хрустело)... уж не знаю, как Саломаха ходил здесь босиком. Я смахнула мусор с одной из табуреток, перевернула ее и отвинтила ножку – в руках у меня оказалась короткая, но увесистая дубинка.
Следующим номером программы – поход в спальню: кровать была не застелена, всюду валялось какое-то тряпье. Я брезгливо сняла с подушки серую от грязи наволочку и обмотала правую руку от кисти до локтя.
Несколько секунд я простояла на месте... за окном тоскливо брезжил пасмурный зимний день, с обшарпанных стен мудро глядели японские старцы. Музыкальный центр за стеной играл рэгтайм. С дубинкой наперевес я вернулась в гостиную и несколько секунд постояла на пороге, чтобы привыкнуть к полумраку (открывать шторы почему-то не хотелось). Потом подошла к Саломахе: глаза экс-комсомольца смотрели мне в лицо, но были лишены какого-либо выражения... все правильно, паралич лицевых мышц. Грудь вздымалась и опадала – равномерно, как у спящего младенца. Я попыталась зайти так, чтобы он меня не видел, но его глаза перекатились, отслеживая мои перемещения... что ж, нет так нет. Я на всякий случай прислушалась к себе, но колебаний не услыхала – а равно злорадства или торжества. Мной двигали не эмоции, а ощущение необходимости.
Потом я зажмурилась, занесла дубинку и изо всех сил опустила на Саломахин череп. И еще раз. И еще раз. И еще (под дубинкой что-то хрустнуло). И еще (хрустнуло опять). А потом еще раз – на всякий случай. И еще раз – для верности. И еще один раз...
Когда я опомнилась, Саломаха уже не дышал. Его лицо превратилось в кровавое месиво. Я взяла экс-комсомольца за руку – пульса не было. Пол вокруг был забрызган кровью... а также ближайшая стена... а также мое обмотанное наволочкой запястье. С удовлетворением улыбнувшись собственной предусмотрительности, я положила дубинку на пол, размотала наволочку, свернула ее кровью внутрь и убрала в сумку (на ней могли остаться волокна от моего платья, лучше не рисковать).
Я прошла в переднюю, оделась. Чувствовала я себя, прямо сказать, паршиво: меня мутило, колени подгибались, пальцы тряслись. Но при этом была спокойна, как лед – ни страха, ни угрызений совести... несколько лет жизни с причиненным мне унижением оправдывали сделанное. И забыть Саломаха мне не давал: подкатывался еще несколько раз и даже звонил домой, в том числе с полгода назад – требовал встречи и угрожал все рассказать Сереже. А последняя капля – тот разговор в Англии.
Я шагнула к входной двери, посмотрела в глазок: пустой коридор подзорной трубой стягивался к лифту. Позади меня раздавались ленивые звуки какого-то блюза. Надо бы выключить... впрочем, пусть остается – вместо похоронного марша. Я сняла респиратор и спрятала его в сумочку.
Глубоко вздохнув (чтобы унять тошноту), я открыла дверь и вышла из квартиры.
В следующий раз я встретил Юлю через год после описанных событий, в Москве. Я пришел к ним с Серегой в гости, и мы просидели до пяти утра. Уже незадолго до ухода я вспомнил историю Саломахи и Юлькино намерение проверить ее на вшивость. «Да я и не видела его больше, – равнодушно отвечала моя подруга. – На хрена он мне сдался?» Согласно ее объяснениям, вскоре после возвращения из Англии экс-комсомолец спутался с какой-то сектой – не то староверами, не то сатанистами – и из Института ушел. А еще через несколько месяцев его нашли при невыясненных обстоятельствах убитым в его же собственной квартире.
Признаюсь, я с трудом сдержал возглас удивления – но, естественно, ничего не сказал. Да и что тут скажешь... случайное совпадение, что оно меняло?
Я перевел разговор на другую тему, а через полчаса, расцеловавшись с друзьями, поехал домой.
| Домашняя страница «Рассказов» | Следующий рассказ |