Я часто вспоминаю тот жаркий июньский день, но понять, почему все так закончилось – не могу. И потому, наверное, появилось ощущение неизбежности: ибо как можно изменить ход событий, не понимая их причин?
Но это теперь – а в разгар произошедшего и даже некоторое время спустя казалось, что все еще будет хорошо: ведь не может судьба послать такой подарок и тут же отнять обратно! А что Рита послана именно мне, я почувствовал сразу – лишь только увидел ее в вестибюле НИИАНа. Почувствовал не сердцем, а... не знаю, чем... чем-то, так и не вытравленным из меня бесполым воспитанием в интеллигентной московской семье, музыкальной школой и кандидатской диссертацией. И я точно знал, что ошибка исключена – как стоящий на старте будущий чемпион знает наверняка, что через девять с небольшим секунд первым коснется финишной ленточки.
И я с первого взгляда знал, что Рита ощущает то же самое; мне кажется, и мужчины, и женщины чувствуют такое безошибочно и сразу. Брошенный искоса взгляд, бархатный тембр голоса... «Известнякович?... Я могу вас к нему проводить». – «Премного благодарен. Особенно, если по пути покажете мне буфет: я хочу выпить кофе...» Пароль – отзыв. «Хорошо... я, пожалуй, составлю вам компанию – в смысле, тоже выпью кофе». Отзыв – пароль. Туфли-лодочки ритмично стучат по неровному паркету, мимо проплывают пыльные коленкоровые двери. «Меня зовут Игорь, я работаю в МГУ». – «А-а, так вы наш сегодняшний докладчик... очень приятно! Меня зовут Рита. Я работаю в здешнем теоротделе». Я внимательно разглядываю свою спутницу: черные блестящие волосы квадратом (кажется, это называется каре); под широким сарафаном угадываются длинные полные ноги; пышные бедра качаются при ходьбе вправо-влево, вправо-влево... нисколько не похожа на «научную барышню». «А я и не знал, что в НИИАНе такие симпатичные сотрудницы», – сказавши это, я краснею от топорности комплимента. Но ничего страшного не происходит: кокетливая улыбка через плечо, изящный жест маленькой загорелой ладони.
Поворот направо – поворот налево – сквозь узкую дверь – в душный темный буфет. В матовые от пыли окна видны ноги немногочисленных по такой жаре прохожих... а я и не заметил, как мы спустились в подвал.
«Буфет у нас не очень... После семинара, если хотите, зайдите к нам в отдел – я сварю нормальный кофе». Нас овевают запахи застывшей подливки и компота; жирная буфетчица лениво ругает понурого посетителя. «Вы знаете, я вообще-то кофе не хочу, – я улыбаюсь. – Я попросил отвести меня в буфет, чтобы подольше побыть в вашем обществе. Но если вы все еще хотите ‘составить мне компанию’, то я как честный человек...» Рита смеется и пытается поймать мой взгляд... а я не могу оторваться от выреза ее сарафана – пауза становится неприличной. «Но после семинара зайду с удовольствием, – я, наконец, смотрю ей в лицо. – В какую комнату?»
Рита с деланной сердитостью наклоняет голову (черные смешливые глаза, изогнутые удивленные брови, алые губы сердечком и длинная нежная шея). Мне до смерти хочется коснуться ее горла – там, где под смуглой кожей трепещет тонкая жилка. «А к Известняковичу вас провожать? Или вы и с этим...» В окне над головой девушки появляется морда собаки-сенбернара: на ошейнике болтается добела раскаленная медаль, из пасти свисает язык и текут слюни... несчастный пес изнывает от жары. «Грешен, – мы с Ритой встречаемся глазами и смеемся. – Если вы обещаете не исчезать после семинара, я найду его кабинет сам». Неожиданно наступает пауза: улыбка исчезает с лица девушки, лоб хмурится: она принимает решение... Мне становится не по себе, ибо я замечаю на ее руке обручальное кольцо (солнечный луч протянулся к нему из окна – разбился о желтый металл – брызнул мне глаза снопом искр). «Не исчезну, – Ритин лоб разглаживается. – Моя комната – номер 103... и, в любом случае, я приду на семинар».
Девушка поворачивается и плавно удаляется в сторону лифта.
Потом я разговариваю с Мишкой Известняковичем, еще потом происходит семинар (Рита сидит в последнем ряду и улыбается всякий раз, когда я гляжу на нее – то есть, все время).
Наконец семинар подходит к концу – я отвечаю на вопросы – слушатели благодарят меня вежливыми аплодисментами и выходят из зала. Рита – вместе со всеми. «По пивку?» – игриво предлагает Мишка. «В другой раз, старик... – я с фальшивой озабоченностью запихиваю в портфель прозрачки. – Тороплюсь, ни минуты нет...»
Я догоняю Риту возле ее комнаты. На пыльно-красном дерматине – белый квадратик с тремя фамилиями; внутри – книжные полки по стенам, шкаф, три стола и пять стульев. «Мои соседи в отпуске, – объясняет девушка, входя. – Садитесь». Я опускаюсь на стул, она достает из шкафа пачку кофе. Происходит ознакомительный диалог («Вы что кончали?... А я – Университет»), перемежаемый бытовыми подробностями («Вам сколько сахара?»). Ритина кожа в вырезе сарафана – от жары, горячего кофе и, может быть, волнения – чуть влажна. «Где вы так загорели?» ... «Еще чашечку?» ... «А у кого делали диссертацию?» ... «Нет, в Ленинграде». Я вдруг замечаю, что обручальное кольцо исчезло с ее руки; мои ладони становятся мокрыми от пота. «Что вы делаете сегодня вечером?» – «Ничего». – «Могу ли я пригласить вас в кино?» – «На что?» – «А какая разница?» Она смеется (ярко-пунцовые губы широко раздвигаются; голова запрокидывается, открывая нежное, незащищенное горло... меня опять бросает в жар). «Кстати, вечера ждать не обязательно, я могу уйти с работы хоть сейчас». – «Тогда, может, не в кино?... Сейчас самое пекло». – «Вы правы, лучше в парк».
Интересно устроен человеческий мозг: я почти не помню, о чем мы говорили – разве что отдельные, обрывочные фразы – а вот ощущения врезались в память дословно и навсегда. Например: мы выходим из НИИАНа, и все наши чувства опаляет жара (не только осязание, но и остальные тоже). Мы собираемся переходить дорогу – я беру Риту за руку. Она вздрагивает и украдкой оглядывается (проверяя, видно ли нас из окон НИИАНа), но руку не отнимает... Внезапно, без предупреждения окружающий мир перестает существовать: я наклоняюсь к ее лицу, она закрывает глаза... Вдруг раздается оглушающий вой, и мы чудом выскакиваем из-под колес проносящегося мимо грузовика. «Не торопись, – еле слышно (в уличном шуме) выдыхает Рита. – У нас впереди вся оставшаяся жизнь». Сквозь загар на ее лице я вижу, что она краснеет. Значение сказанного с трудом пробивается сквозь окутывающий меня дурман.
Следующий эпизод: мы идем, почти бежим по набережной Москвы-реки в глубь Парка Горького. На моих губах рдеют не видимые никому, кроме Риты, отпечатки ее поцелуев. На ее грудях, под кружевным лифчиком рдеют не видимые никому, кроме меня, отпечатки моих ладоней. Я нудно проклинаю пенсионера, припершегося в облюбованную нами беседку... раскаленный асфальт проминается под ногами, в лицо бьет знойный июньский ветер. Липы шелестят пыльными листьями, с завистью глядя в мутные воды Москвы-реки. В висках у меня стучат отбойные молотки; я едва понимаю, куда мы идем... вернее, куда я тащу Риту – а та молчит и, кажется, о чем-то думает. Вдруг я останавливаюсь... несколько секунд мы смотрим друг другу в горячечные лица. «Пойдем ко мне...» – наполовину спрашиваю, наполовину утверждаю я. «Пойдем». Сказанное порциями пробивается мне в сознание между ударами пульса... я поворачиваюсь и тащу Риту к выходу из парка.
Вихрем проносятся несколько остановок на троллейбусе, несколько остановок на метро. Перед моими глазами – в обрамлении чужих физиономий – Рита. Мы почти не разговариваем; выражения стремительно меняются на ее обращенном внутрь лице – о чем она думает? Отсутствующее выражение... нахмуренные брови... просветление (это она глядит на меня)... испуганный взгляд куда-то вбок... Из-под сарафана на ее плече выглядывает бретелька лифчика; я закрываю глаза и мысленно достраиваю его целиком; потом воображаю части тела, заполняющие... «Игорек! – громовой раскат ласкового шепота бьет по барабанным перепонкам. – У меня останутся синяки». Я вздрагиваю и отпускаю ее запястье.
Затем мы едем на эскалаторе (Рита – лицом ко мне и на ступеньку выше). Наши глаза находятся на одном и том же уровне; ее ладони – у меня на плечах, мои ладони – на ее бедрах. Сквозь прохладную ткань сарафана я ощущаю горячее, гладкое тело.
Следующее воспоминание: мы целуемся в лифте; Рита слабо сжимает мои руки, не давая им воли... но при этом знает, что я легко могу освободиться. Я наслаждаюсь своей властью над ней, она наслаждается моей мнимой покорностью.
Затем на несколько минут время становится непрерывным: насильственно-спокойно мы проходим по лестничной площадке, я отпираю дверь. Слава Богу, ни Гошкиных игрушек, ни Иркиных комбинаций в прихожей не валяется (а с другой стороны, чего мне бояться? – Рита ведь тоже замужем). Я веду ее в свою спальню, плотно закрываю дверь... спокойствие мое улетучивается, пальцы начинают трястись. Я не могу расстегнуть Ритин сарафан – девушка приходит мне на помощь. Пока она сражается с пуговицами, я смотрю ей в лицо: глаза плотно зажмурены, губы сжаты в ниточку – ни дать, ни взять, Александр Матросов перед свершением своего самоубийственного подвига.
Наконец сарафан взлетает в воздух и планирует на пол, сверху приземляются (уже знакомый мне в подробностях) белый кружевной бюстгальтер и (еще не исследованные) белые кружевные трусики. Пока я раздеваюсь, Рита стоит посреди комнаты, зажмурившись: подбородок вздернут, лицо рдеет, как мак, руки опущены по швам... контраст между шоколадным загаром открытых частей тела и молочной белизной укромных отнимает у меня дар речи. Я хочу что-то сказать, но из губ исторгается нечленораздельный хрип... откашливаюсь... пытаюсь еще раз... не могу облечь желания в слова. Молча подвожу Риту к постели и толкаю. Она падает на спину, не разжимая век; я ложусь рядом. В течение нескольких секунд происходит неизбежно-неловкая подгонка тел... девушка раскрывается мне навстречу, как влажный тропический цветок – я прижимаю ее руки к постели, чтобы она не могла шевельнуться. «Открой глаза... – шепчу я. – Когда я буду брать тебя, я хочу смотреть тебе в глаза». Рита подчиняется, и сквозь ее замутненные зрачки я с торжеством наблюдаю, как моя плоть вторгается в нее.
Затем время опять утеряло непрерывность – следующие несколько десятков минут оставили в моей памяти лишь разрозненные картинки. Например: распахнутое окно, задернутая штора развевается под ударами знойного ветра. Я лежу на кровати и смотрю, как Рита пытается достать с верхней полки какую-то книгу (обнаженное тело вытянуто в струну, лицо сосредоточено). Какая это книга и зачем ей понадобилась – не помню. «Тебе сколько лет?» – вдруг спрашиваю я. «Двадцать шесть, – оборачивается Рита. – А тебе?» В ее ушах блестят крошечные серебряные сережки, и я понимаю, отчего саднит мой язык. «Тридцать один», – отвечаю я.
Потом: мы стоим в душе. По моим плечам бьют струи воды, под руками скользит упругое Ритино тело. Волосы ее намокли, потеряв прямоугольные очертания каре... мокрые руки гладят меня по спине, мягкие губы целуют шею. Я легонько нажимаю на ее плечи, и девушка покорно опускается на колени...
Когда время возобновляет непрерывное течение, мы лежим в обнимку на кровати. Будильник на тумбочке показывает 17:35. Теплый сквозняк ласково касается моей кожи, черные Ритины глаза в упор смотрят мне в лицо. Взгляд девушки тревожен, лоб нахмурен. О чем она сейчас думает?... «О чем ты сейчас думаешь?» – «О тебе... почему я так сильно в тебя влюбилась». – «И почему же?» – «Долго объяснять». Интонация ее нехарактерно резка... я с удивлением отстраняюсь. «Я тебе обязательно расскажу! – Рита ластится ко мне, покрывает мое лицо легкими поцелуями. – Только не сейчас, ладно?» Я встаю с постели: «Ужасно хочется есть... перекусим?» Она садится и оглядывается в поисках сарафана. «Не надо, – я удерживаю ее за руку. – Мне нравится, когда ты обнаженная». Рита улыбается, и мы выходим в коридор.
Узкие ступни девушки неслышно ступают по блестящему паркету, мои ступни почему-то шлепают. Громко скрипит кухонная дверь.
«Какой у тебя порядок! – улыбаясь, говорит Рита. – Ты живешь с мамой?» Мне не хочется отвечать на этот вопрос... я лезу в холодильник: «Молоко будешь?» В недрах квартиры хлопает от сквозняка дверь. «Игорек... – среагировав на тревожную интонацию, я оборачиваюсь. – Ты женат?» В Ритином взгляде болезненное недоумение. «Да». – «А где твоя жена?» – «Уехала на дачу». Несколько секунд девушка молчит; на ее лице вспышками меняются выражения... я не успеваю их фиксировать. «И дети есть?» – «Сын. Шесть лет». Наступает тишина, перемежаемая страстным воркованием голубей... «Что ты намерен делать?» – спрашивает Рита деланно-спокойно. «А что ты? – парирую я, чтобы выиграть время. – Только не говори, что ты не замужем». Гордый своей наблюдательностью, я хочу объяснить, как догадался, но Рита перебивает: «Знаешь, где мое обручальное кольцо?» И верно, где? – лежит в сумочке, оставлено на работе?... Какое это имеет значение?! «Я выкинула его в урну». Меня будто бьет током; я смотрю на нее, как на опасную (для самой себя) сумасшедшую. «У меня не было ни малейшего сомнения, что ты испытываешь ко мне такие же чувства, какие я – к тебе, – Ритин взгляд мягчает, но тут же прорывается тревогой: – Скажи, что я не ошиблась!»
Меня пронизывают жалость, удивление... я не знаю, что ответить. За окном шелестят верхушки тополей.
«Ты – самая желанная, самая привлекательная женщина, какую я когда-либо встречал. Я думаю, что я тебя...» – выговорить «люблю» не удается. В памяти всплывает наша с Иркой свадебная фотография: Иркина голова доверчиво склонена мне на плечо, на лице – ясная, безмятежная улыбка... я краснею и умолкаю. (А на заднем плане – лихорадочный бег мыслей: «Может, действительно бросить все к черту?... А как же Гошка?... А если плотские утехи через полгода надоедят?... А если не надоедят никогда?...») Рита молчит, в ее глазах – отблески меняющихся эмоций... Почему я ощущаю себя виноватым?... Лучи закатного солнца придают ее коже красноватый оттенок... Виноватым в чем?... В глубине квартиры раздаются неясные шумы: то ли шелестит газетой сквозняк, то ли бормочет не до конца придушенное радио... Я вдруг замечаю, что у Риты замечательная осанка: плечи расправлены, ноги выпрямлены и сведены вместе, грудь торчит вперед. Возбуждение охватывает меня опять... я поворачиваюсь вполоборота и стараюсь незаметно прикрыться рукой.
Господи, пошли мне что-нибудь сказать!...
«А какие чувства испытываешь ко мне ты? – я вдруг понимаю, что задал правильный вопрос. – Какие у тебя могут быть эмоции, кроме сексуальных, если мы встретились несколько часов назад и почти не разговаривали?» Ощущение вины исчезает – и тут же возвращается раздражением. «Что ты вообще обо мне знаешь?... За какие достоинства ты могла полюбить меня как человека?!» Цепочка всполохов в Ритиных глазах резко обрывается, губы оживают: «Я сейчас тебя о чем-то спрошу, – по ее лицу пробегает гримаса боли. – И ты должен ответить правду». Я стою, опершись на прохладную дверцу холодильника, жду. «Сколько у тебя было любовниц с тех пор, как ты женился?» Смысл вопроса доходит до меня в несколько этапов; я открываю рот, чтобы ответить... закрываю опять... с кристальной ясностью понимаю, что правдивый ответ закончит наш роман сразу и навсегда. «Какое это имеет значение?!» – с фальшивым возмущением восклицаю я. «Сколько у тебя было любовниц?» – повторяет девушка ровным голосом.
Чтобы выиграть время, я пересекаю кухню, сажусь на табурет.
«Клянусь здоровьем Гошки, – слова отскакивают от Риты, как горошины, но я продолжаю говорить, – то, что я чувствую к тебе, уникально и неповторимо. Я не испытывал такого ни к любовницам, ни к жене, ни к черту, ни к дьяволу!!» Девушка упрямо молчит... раздражение пульсирует у меня в висках тупыми ударами: я осознаю абсурдность происходящего, но остановиться не могу. «Хорошо, я скажу, сколько у меня было любовниц, дай только подсчитать... – я сосредоточенно шевелю губами. – Восемнадцать... погоди... для ровного счета – двадцать». На несколько секунд воцаряется тишина. «Ты не шутишь?» – «Не шучу, – злобно подтверждаю я. – Всегда был неравнодушен к женскому полу».
Рита поворачивается и идет, почти бежит в спальню. Быстрая россыпь легких шагов... хлопок двери.
«А чего бы ты хотела? – кричу я вслед. – Чтобы после нескольких часов, проведенных с прекрасной незнакомкой, я бросил маленького ребенка и жену, с которой прожил девять лет?...» Ответом мне – молчание. «Тебе ведь ребенка оставлять не придется... если у тебя вообще есть ребенок!» Сквозь оправдательно-обиженную чушь до меня вдруг доходит, что с Ритой все кончено... раздражение сменяется страхом. «Подожди, дай хоть сколько-нибудь времени! – я встаю и иду, ускоряя шаг, по коридору. – Может, мне удастся полюбить тебя нужным способом!» Господи, что я несу?!...
В тот момент, когда я достигаю спальни, дверь раскрывается: на пороге – полностью одетая Рита. Она смотрит сквозь меня... я вытягиваю руку, загораживая ей путь. Зрачки девушки вспыхивают мимолетным вниманием.
«Пропусти, пожалуйста, – Ритин голос хрипл, но тверд. – Если тебе хоть чуточку меня жалко...» Я понимаю: сейчас – последний шанс что-то ей сказать. «Я честно ответил на твой вопрос, – чтобы скрыть судорожное дыхание, стараюсь четче выговаривать слова. – А теперь ты выслушай меня». Рита смотрит мне в лицо... кажется, она меня видит. «Я согласен: я не люблю тебя в обычном смысле слова. Я просто не могу влюбиться в человека, которого встретил несколько часов назад... не могу и все!»
Я делаю паузу, перевожу дух.
«Для меня любовь – это наполовину дружба, а дружба за несколько часов развиться не может!» – банальщина сводит скулы, как лимон... однако остановиться невозможно: иначе Рита уйдет и будет потеряна навсегда! «Ты неодолимо привлекаешь меня физически... такого со мной не было никогда!... – на моем лбу выступила испарина; рука, которой я опираюсь на притолоку, дрожит. – И я уверен, что ты чувствуешь то же самое!» В Ритиных глазах вспыхивают черные искры: она хочет что-то сказать, но передумывает... вдруг решительно отводит мою руку и стремительно идет к двери. Я бегу вслед... «Подожди!» – девушка не оборачивается. Мы вместе вылетаем на лестничную клетку. Я хватаю ее за запястье, насильно поворачиваю к себе и кричу в лицо: «Я уверен, что, когда мы были в постели, тебе было так же хорошо, как и мне!» Несколько мгновений Рита молчит (я смотрю ей в глаза, потом случайно отвожу взгляд и замечаю проступающие сквозь сарафан заострения ее сосков). Она резко вырывает руку и медленно, разве что не по слогам произносит: «Даже если б ты был импотентом – мне было бы не хуже!»
«Ой, мамочки!!!...»
Я поворачиваю голову и вижу соседку с верхнего этажа (я с ней, вообще-то, знаком: она иногда сюсюкает с Гошкой и пичкает его липкими, отвратительными леденцами). Рита стремглав бежит вниз по лестнице – дробный стук каблуков гулко рассыпается по трехмерному пространству подъезда. Я обнаруживаю себя стоящим посреди лестничной площадки в чем мать родила и медленно пячусь, провожаемый ошарашенным соседкиным взглядом, обратно в квартиру.
Я часто прихожу по вечерам на набережную. Смотрю на уходящий в темноту пустынный пляж, слушаю рев бьющихся о песок волн. Серебристый шар луны низко плывет над невидимым горизонтом; под порывами ветра пальмы машут своими кронами. Плавная дуга кафе и ресторанов, окаймляющая бухту, светится в ночи гигантской многоцветной подковой. По белым плитам набережной гуляют парочки и компании, дети с криками бегают вдоль песка... а я, укрывшись темнотой и разметанными ветром волосами, украдкой заглядываю прохожим в лица. Я добираюсь до конца набережной, но никого не нахожу... несколько минут стою в нерешительности... наконец, независимо стуча каблуками (чтобы никто не подумал, что одиночество тяготит меня), возвращаюсь к машине. Через десять минут я войду в пустой дом, переоденусь в уютное домашнее платье и сяду читать или смотреть телевизор – а скорее всего, устроюсь в удобном кресле перед компьютером и привычным движением руки пошевелю мышь.
И будто по мановению волшебной палочки, бездонно-черный квадрат перед моим лицом оживет ярким светом. Навстречу мне распахнется волшебная дверь; не спеша, как королева, я шагну в свой удел – мир прямоугольных окон и выровненных лесенками строчек. В мир, где каждый символ прост и понятен, как старый верный солдат; в мир, где неудачи и потери устраняются магическими нажатиями клавиш – без боли и слез. Непредсказуемый хаос безжалостной реальности отступает на второй план... за окном шелестят листья деревьев, издалека доносится чуть слышная музыка.
Мой отец погиб, когда мне было восемь лет. Погиб у меня на глазах, вступившись за какую-то женщину. Я точно не помню, где это произошло – кажется, на автобусной остановке. Тех идиотов было пятеро: отец сделал им замечание, а потом... потом от него ничего не зависело. Первого он свалил, как быка на бойне (тот так и провалялся до приезда милиции), но оставалось еще четверо, и у одного был нож...
Потом был суд – мать ходила на все заседания. Вечером она кормила меня ужином, мыла посуду и проводила остаток дня перед телевизором: глаза сухие и, почему-то, прищуренные (как от яркого солнца), лицо – белое, будто из гипса. Когда она вернулась домой после оглашения приговора, то сожгла все фотографии отца, кроме одной, вложила оставшуюся в конверт и дала мне – сказала, чтобы я спрятала. Эта фотография до сих пор со мной и даже в том же самом конверте: отец там молодой – моложе, чем я сейчас; стоит в плавках на пляже, позади море. Видно, что он был очень привлекателен: высокий, статный, белозубый, на лице – смесь романтичности и мужественности. За свои тридцать с хвостиком я встречала лишь двух человек с такой улыбкой – отца и Игоря.
Мы прожили вдвоем с матерью девять лет, а когда я окончила школу и уехала учиться в Москву, она вышла замуж за старого отцовского друга дядю Мишу (они, думаю, давно решили пожениться – просто ждали, пока я уеду). Я нисколько мать не ревновала и к дяде Мише всегда относилась хорошо... хотя женитьба их, признаться, явилась для меня полнейшей неожиданностью. А через год, когда родились двойняшки, им стало не до меня... впрочем, большого интереса к тому, что там у них в провинции происходило, я уже не испытывала. Я с головой погрузилась в столичную жизнь: театр на Таганке, стихи Мандельштама и Цветаевой, проза Булгакова и Кафки, песни Окуджавы и Матвеевой – ну и, конечно, поклонники. Где-то в конце третьего курса из довольно обширного их числа выделился Сашка Веретенников – мы поженились незадолго до окончания института. Сашка был завидным женихом: москвич, из хорошей семьи, кончил Физтех с красным дипломом. Я, в общем, жила с ним счастливо, но... как бы это объяснить... без особого кипения страстей. Мы оба поступили в аспирантуру, в срок защитились и распределились – я в НИИАН, а он, соблазнившись высокой зарплатой, в некий «закрытый» НИИ. Детей мы отложили до переселения в новую квартиру – которую, согласно уверениям строителей, должны были получить через год.
Наш с Сашкой маленький мирок просуществовал до вторника, 14 июня 1988-го года. В тот день я встретила Игоря.
Я увидала его в фойе НИИАНа, и с первого взгляда моя жизнь изменилась бесповоротно и навсегда. Мои способности к логике мгновенно испарились; никакие аргументы, которыми я себя уговаривала, разума не достигали. В дополнение к поразительно точному внешнему сходству с моим отцом, у Игоря была такая же улыбка: одновременно романтичная и мужественная. И мне сразу же показалось – я была в этом абсолютно уверена! – что он испытывает ко мне такие же чувства, какие я испытывала к нему. Он подошел и завел разговор, мы договорились встретиться после семинара. Я помню свои ощущения: сердце колотится так, что мне страшно, что Игорь услышит его удары, а обручальное кольцо жжет палец, будто раскаленное добела... Когда я вернулась в свою комнату (до семинара оставалось полчаса), то сняла кольцо и положила на стол: тонкий ободок желтого металла блестел, как облизанная карамелька. Быстро, чтобы не передумать, я завернула кольцо в обрывок бумаги и швырнула в урну.
Даже сейчас, когда я знаю, чем это все закончилось, я не жалею, что поддалась безумию. У меня осталась память о нескольких часах, когда рвущая сердце нежность смешивалась с восторгом беспрекословной принадлежности другому человеку. Даже сейчас, после семи прошедших лет я могу закрыть глаза и оживить ниспосланное мне тогда ощущение гордости – тем, что мной владеет самый умный и самый красивый мужчина в мире. Мои чувства были странной смесью платонической влюбленности и могучего чувственного притяжения... я не ощущала ничего подобного ни до встречи с Игорем, ни после.
А потом все кончилось. Сразу.
Я так и не смогла понять произошедшего – и даже не особенно пыталась: когда я начинаю в этом копаться, то испытываю жуткую, нестерпимую боль. И не в том даже дело, что Игорь оказался женат (если б я не была ослеплена чувствами, то заметила бы это сразу, как вошла в квартиру: присутствие любящей женщины чувствовалось там в каждой мелочи). Ужаснее всего, пожалуй, были эти чудовищные банальности о любви и дружбе, которые он стал изрекать в ответ на мой вопрос о любовницах... ну, и астрономическое этих любовниц число. Мне стало ясно, что я для него лишь одна из многих... может быть, лучшая из всех, но все равно одна из. А он был для меня единственным.
Следующие несколько месяцев слились в один не прекращавшийся кошмар. Я понимала, что так, как жила раньше, жить больше не смогу. Я сказала мужу, что ухожу, и это было тяжелее всего. Сначала он подумал, что я шучу, затем стал изводить меня допросами; мы не спали ночами, выясняя отношения. Когда я призналась, что была неверна, Сашка ударил меня по лицу... потом двое суток просил прощения. Мы жили с его родителями, и те, заподозрив неладное (только слепой бы не заподозрил), постоянно приставали с расспросами – в ответ на которые я отмалчивалась, а Сашка хамил. Наконец я подала на развод, и, поскольку муж согласен не был, назначили суд. На работу я ходить перестала (благо режим в НИИАНе был свободным) и проводила дни напролет у австралийского посольства: решила подать на эмиграцию. Через месяц Сашка возражать перестал, и нас развели. Он стал жутко пить, а один раз приволок домой ужасную размалеванную девицу, так что мне пришлось переселиться к подруге. Знакомые доносили, что Игорь разыскивает меня в НИИАНе – уж не знаю, зачем... но я никак на это не реагировала: принятое решение обжалованию не подлежало.
Лето и начало осени прошли в безумных хлопотах: очереди у австралийского посольства, заполнение анкет, подготовка к экзамену по английскому. В октябре мне дали въездную визу в Австралию, и я стала бегать по инстанциям, добиваться выездной визы из России. Наконец необходимые документы были собраны – я купила билет на 29 декабря. Кроме подруги, у которой я жила, и матери, дату отлета я не сообщала никому – но Сашка все равно откуда-то узнал и притащился в Шереметьево; он был в стельку пьян, едва держался на ногах. Когда объявили мой рейс, я обняла его и шепнула в ухо: «Прости меня», – отчего он заплакал, закрыв лицо руками и всхлипывая.
С тех пор прошло семь лет. Я живу в Сиднее и работаю программисткой (науку я бросила – она была одной из цепей, приковывавших меня к давно умершей жизни). Программирование приносит мне удовлетворение, да и неплохие деньги тоже – жить в Сиднее мне нравится. Днем работаю, вечером бегаю в парке или иду в бассейн, потом ужинаю и... чаще всего, опять работаю. Друзей у меня немного: в основном, такие же программисты; большей частью русскоязычные, меньшей частью – австралийцы. Было три романа, но все неудачные – в смысле, что мы расстались (а может, наоборот – в том же самом смысле – удачные, это как посмотреть). Два раза приезжала мать, второй раз с дядей Мишей и близнецами. Иногда пишет Сашка: живописует свое благоденствие с молодой женой и благосостояние, заработанное бизнесом. На его письма я отвечаю всегда (потому что я всегда отвечаю на письма), но по возможности коротко.
Я думаю, что решение порвать с предыдущей жизнью оказалось правильным, и от своего потрясения семилетней давности я, насколько это возможно, оправилась. То есть, мне по-прежнему больно вспоминать о тех нескольких часах в июне 88-го, но боль уже не так остра... да и приходят эти воспоминания реже: может быть, раз в два-три дня.
От старых времен у меня осталась лишь одна странная привычка: прикрываясь (в зависимости от времени суток) солнечными очками или темнотой, искать в лицах встречных мужчин романтически-мужественную улыбку моего отца.
Архангелу 5-го участка г. Москвы
Объяснительная записка
Сим уведомляю Вас, господин Архангел, что 14-го июня 1988 года, работая на вверенном мне участке, я допустил промах. То есть, девушку я обслужил без проблем: сердце у нее было большое и горячее, и мне даже не понадобился рентгеновский прицел, стрелял на инфракрасном. А вот с парнем получилось неладно: не то, чтобы я промазал – нет, попал! Но, увы, не в сердце, а как бы это сказать...
Признавая совершенную ошибку, в свое оправдание замечу, что большой угрозы для Селекционной Программы она не представляет. События несомненно отклонились от Оптимального Предначертания, однако вовлеченные в них особи наверняка придумают объяснение, основанное на так называемой «психологии». Так что вероятность, что хомо сапиенс догадаются о нашем вмешательстве в их дела, по-прежнему исчезающе мала.
Ибо людская «психология», как Вы сами неоднократно говорили, может объяснить любые события, сколь невероятны и абсурдны они бы ни были.
С глубоким уважением,
Купидон 11.5.095.ru
15-го июля 1988 года
| Домашняя страница «Рассказов» | Следующий рассказ |