Он появлялся всегда в одном и том же обличье: учтивый человек средних лет в сером костюме и белой рубашке с галстуком. Дверь, через которую он входил, непременно открывалась внутрь. Он всегда начинал беседу пожеланием доброго утра – даже если была полночь. Затем делал паузу для ответного пожелания и вдруг, указав на книгу в руках Эрика, произносил: «Что это у вас такое?»
И Эрик замечал, что на обложке книги стоит дата 1971! Или, может, 1953! А Человек В Сером Костюме доставал из серого кармана серую рацию и шептал в нее серые невыразимые слова, делавшие возможным (и даже вероятным), что через несколько минут придут сотрудники Комитета Политической Гигиены. Придут и скажут Эрику: «Вы арестованы». Скажут без выражения, не вкладывая в свои слова эмоций. Или наоборот – трясясь от ненависти к стоящему перед ними врагу людей. А может, с чувством удовлетворения от хорошо выполненной работы. Или со смехом радости по поводу нежданно подвалившей удачи.
Люди из КПГ и их слова всегда бывали разными.
Лишь Человек В Сером Костюме и его серый костюм всегда оставались одинаковыми.
* * *
Вздрогнув, Эрик раскрыл глаза и перевернулся на спину. Пружины в недрах кровати отозвались болезненным звоном. В комнате было холодно и душно... похоже, в кондиционере пора менять фильтр. Ветер стучал в окно пригоршнями снега, светать еще не начинало. На дальнем конце постели неясной тенью возник кот по имени Кот и негромко мяукнул. «Один ты меня любишь», – ответил Эрик. Сверкнув бездонно-зелеными глазами, зверь свернулся на одеяле в клубок и замурлыкал. С Садовой ровным потоком просачивался гул машин.
Эрик нашарил под подушкой будильник и поднес к глазам. Стрелки тускло светились в темноте – до звонка оставалось десять минут. Он положил будильник на кровать, медленно сел и спустил ноги на пол. Холодно... Гнусно... Куда подевались очки? А-а, вот они... Заранее зажмурившись, он зажег бра над кроватью. Сделав щелочки в веках, встал. Где одежда?... Эрик поежился от холода и побрел к стулу у окна... рваная рубашка, рваные треники... Теперь что?... Он пошел на кухню и переключил кондиционер на рециркуляцию воздуха. Поставил чайник на плиту и зажег под ним конфорку. Намазал последний кусок хлеба последними крохами масла и положил сверху последний ломтик сыра. Не дожидаясь чая, стал есть. Не забыть бы купить хлеб, масло и сыр в обеденный перерыв... и заодно мясо, овощи и фрукты... и рыбу для Кота... и новые носки... и запасной фильтр для кондиционера... ха-ха-ха... а еще сандалии на лето...
Засвистел чайник. Эрик выключил газ.
Если он доживет до лета. А ведь можно и не дожить. Ха. Ха. Ха.
Не до конца задушенное радио шептало сводку о состоянии Романова-старшего и здоровье Романова-младшего. Эрик плеснул сегодняшнего кипятку во вчерашнюю заварку и налил чай – в воздухе запахло веником. Потрескавшийся линолеум пола неприятно холодил правую ступню сквозь дыру в носке. Радио на стене перешло к самочувствию Романова-внука и настроению Романова-правнука. Неслышно ступая подушечками лап, в кухню вошел Кот. Снег и ветер кружились за окном в тщетных попытках проникнуть внутрь. Чаинки кружились в желтой металлической кружке с обколотой эмалью. Кот печально смотрел в свою пустую миску. «Тебе утром не полагается, серый, – сказал Эрик. – Вспомни, что я тебе говорил про лишний вес?» Выражение лица у зверя стало укоризненным, но он промолчал. Негромко гудел кондиционер, воздух в квартире стал чище и теплее. Было слышно, как в спальне надрывается проснувшийся будильник. Радио на стене перешло к прогнозу загрязнения атмосферы в столице и пригородах. Вытащив из сумки вчерашний номер «Коммунистического Спорта», Эрик пошел в туалет. Затем – бросив «Спорт» в стоявшую на кухне коробку для макулатуры – в душ.
Горячие струи били в плечи. Громко гудел кран холодной воды. Мыло выскальзывало из мокрых пальцев. Зеркало над умывальником затуманилось.
Эрик вылез из-под душа и надел махровый халат. Вытер полотенцем волосы. Побрился. Бросил трусы в стиральную машину, а рваные носки – в мусорный бак под кухонной раковиной. Радио на стене шептало программу телевидения на сегодня, 27 декабря 1985 года.
Теперь что? Убрать постель. Одеться. Отнести халат в ванную. Собрать черновики вычислений, принесенные вчера с работы, и положить в сумку. Вставить свежий фильтр в респиратор. Что еще?
Выбросить мусор.
Эрик вытащил из-под раковины бак – Кот увидел его приготовления и подошел поближе. Эрик завязал узлом горловину мусорного мешка – Кот принял охотничью позу: лапы полусогнуты, шерсть дыбом, хвост трубой. «Готов?» Резко открыв дверцу мусоропровода, Эрик бросил мешок внутрь. Бух... бух... – было слышно, как мешок ударяется о стенки; бух-х-х! – эхо пробежало по всем двенадцати этажам дома от подвала до чердака. Пока Кот расправлялся с двумя успевшими выскочить тараканами, Эрик загерметизировал мусоропровод липкой лентой. Потом замел на совок тараканьи трупы, отнес в туалет и бросил в унитаз. «Не забудь помыть лапы», – напомнил он Коту, и тот послушно начал вылизываться.
Утренние дела закончены. Можно уходить на работу.
Эрик надел ботинки и шубу. Переключил кондиционер на малый забор внешнего воздуха и приоткрыл дверь в туалет (для Кота). Взял, но не надел, респиратор (в подъездах их дома имелись кондиционеры) и вышел на лестничную клетку. Кабина лифта пришла почти сразу. Он вошел внутрь, нажал кнопку первого этажа и стал читать последний антиникотинный плакат старика Бромберга из квартиры номер 5:
|
Дым отечества нам сладок и приятен, А дым курильщика – нет, НЕ сладок, НЕ приятен. |
Скрипя больным механизмом, кабина остановилась. «Пожалуйста, не хлопайте дверью лифта», – строго сказала вахтерша, когда Эрик хлопнул дверью лифта. «Хорошо, не буду», – легко согласился Эрик. Он достал из почтового ящика свежий номер «Коммунистического Спорта» и, совсем уже было закрыв дверцу, заметил небольшой белый прямоугольник – письмо. Адреса отправителя на конверте не было, адрес получателя напечатан, а не написан. Марка – стандартный портрет Романова-внука.
Помедлив несколько секунд, Эрик сунул письмо во внутренний карман шубы, надел респиратор, поправил на голове шапку и вышел на улицу.
Декабрьская вьюга гуляла по пустынному двору. Вдоль тротуаров высились сугробы. Сквозь пелену бледно-зеленого снега тускло светили желтые фонари. Раздувшиеся от пассажиров троллейбусы с усилием ползли по заснеженной Садовой. Верхушка четырехсотметровой башни, пристроенной в прошлом году к Лефортовской тюрьме, терялась в мутных небесах.
Через три минуты Эрик входил в метро. Очки немедленно запотели. Натыкаясь на прохожих, он спустился по лестнице. Достал жетон и опустил в турникет. На середине эскалатора сдвинул респиратор под подбородок – дефицитные фильтры следовало экономить. На рукаве шубы таяли зеленые снежинки. Очки постепенно распотевали. Эрик вытащил из внутреннего кармана конверт – это было первое неслужебное письмо, полученное им за последние пять лет. Он распечатал конверт; внутри лежал сложенный вчетверо листок бумаги с одной фразой, напечатанной в самом центре:
| Всевидящее око Комитета следит за тобой. |
Эрик скомкал листок вместе с конвертом и, сойдя с эскалатора, бросил в урну. Очевидно, это была шутка... довольно странная и неприятная шутка, не в стиле его друзей.
Станция блистала металлическими панелями и мозаиками ранней социалистической эпохи. Эрик отсчитал шестнадцатую колонну, дождался поезда и втиснулся в четвертую дверь четвертого вагона. До начала обязательной Утренней Программы оставалось одиннадцать минут – телевизоры, подвешенные под потолком, смотрели на пассажиров слепо отсвечивавшими экранами. Эрик достал из (висевшей через плечо) сумки «Коммунистический Спорт» и, невольно толкая соседей локтями, стал искать отчет о вчерашнем матче ЦСКА – Спартак. Справа от него пожилой дядя в очках читал «Утреннюю Правду», слева от него хихикали две девчонки старшего школьного возраста. «Осторожно, двери закрываются, – объявила механическая женщина из репродуктора. – Следующая станция – Горьковская». – «Болельщики Спартака ждали этого матча с нетерпением», – прочитал Эрик. «Не толкайся», – недовольно пробурчал дядя в очках. «А он что?» – спросила одна девчонка у другой. «Следующая станция – Площадь Свердлова», – настаивала женщина. «Отвечай, сопляк, когда тебе делает замечание пожилой и заслуженный человек», – настаивал дядя. «Свенсон открыл счет на тринадцатой минуте», – настаивал Эрик. «А я ему говорю (хи-хи-хи!), с дураками не танцую...» – настаивала девчонка. «Когда ты, сукин сын, еще в мамины пеленки срал, я уже в Афганистане сражался и кровь за Родину проливал...» – «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Новокузнецкая». – «Второй период обе команды начали в неполных составах...» – «Хи-хи-хи! Хи-хи-хи! Хи-хи-хи-хи-хи-хи!»
Пересадка.
Поднявшись с толпой по ступеням и спустившись по эскалатору, Эрик перешел на Калужско-Рижскую линию, дождался поезда и втиснулся в последнюю дверь последнего вагона. Стоявшая позади тощая женщина вонзила ему в спину костлявый локоть, впереди ерзал низкорослый толстяк средних лет в нелепых солнечных очках. До начала обязательной Утренней Программы оставались считанные секунды – Эрик торопливо сложил «Спорт» отчетом о хоккейном матче вверх. И вовремя: экраны телевизоров под потолком вагона озарились ярко-голубой заставкой телестудии «Останкино»: часы с секундной стрелкой, подползающей к числу 12. Три, два, один... фанфары. Все пассажиры, включая Эрика, подняли глаза. Раздалась воодушевляющая музыка и замелькали ободряющие кадры: крестьяне, сеющие хлеб – рабочие, кующие метал – ученые, доказывающие теорему – врачи, анализирующие анализ. «Здравствуйте, товарищи! – сказал лощеный диктор, полный убежденности в успехе идей. – Мы начинаем передачу репортажем из реанимационного отделения Кремлевской больницы. Последними новостями о состоянии Генерального Секретаря ЦК КПЕС, товарища Григория Васильевича Романова поделится Родион Свинарчук». В левой половине экрана появился молодой человек в черном костюме и розовом лице, стоявший в фойе Кремлевки. «Что нового, Родион?» – спросил диктор, сместившийся в правую половину экрана. «Хорошие новости! – лучился Свинарчук. – Лавинное отмирание нейронов в левом полушарии удалось остановить!» – «А ослабление деятельности гипофиза?» – «Гипофизом занимается группа академика Ватикяна, результат обещают послезавтра». – «Отлично! – обрадовался диктор, снова появляясь во весь кадр. – А теперь новости из геронтологического отделения Кремлевки, где наблюдается Первый Заместитель Генерального Секретаря ЦК КПЕС, товарищ Василий Григорьевич Романов».
Скосив глаза, Эрик опустил взгляд на зажатую в руке газету: «На четвертой минуте второго периода спартаковцы, наконец, вышли вперед и под сводами Дворца Спорта раздался клич...»
«...Молодцы геронтологи! А теперь – краткий обзор почечной недостаточности Второго и вялотекущей шизофрении Третьего Заместителей Генерального Секретаря ЦК КПЕС, товарищей Григория Васильевича и Василия Григорьевича Романовых».
«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – Шаболовская».
«...наш спецкор в Кабуле Мулдыкхан Размулдыев ознакомит нас с достижениями Афганского Республиканского Комитета Политической Гигиены. Раскрыт крупный антикоммунистический заговор!... Арестованы шестнадцать лиц голландской национальности!... Изъяты десятки книг, изданных до 1985 года!... Обнаружены сотни листовок, прославляющих великодержавный нидерландизм!...»
«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – Ленинский Проспект».
«Что ж, молодцы гигиенисты... Передаю слово спортивному комментатору Владимиру Тараторину... Здравствуйте товарищи. Болельщики Спартака ждали этого матча с нетерпением...»
«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – Академическая».
«...и заменили вратаря шестым полевым игроком, однако счет остался прежним».
«...и заменили вратаря шестым полевым игроком, однако счет остался прежним», – дочитав отчет, Эрик поднял глаза и стал слушать.
«В заключение, погода. Кислотность свежевыпавшего снега 0.5%, диоксин в Москве-реке – 3 условные единицы. Нервно-паралитическая компонента воздуха варьируется от 0.03% внутри Садового Кольца до 0.01% в районе Измайловского Парка. Аммиак – 0.5%. Жителям северо-западных районов столицы синоптики рекомендуют сегодня носить защитные очки из-за повышенной концентрации в воздухе летучих цианидов, – диктор испустил прощальную улыбку. – Желаю вам хорошо поработать, дорогие товарищи».
«Следующая станция – Профсоюзная», – вмешалась механическая женщина.
Сунув газету в карман, Эрик стал пробираться к выходу. Над дверью вагона висел плакат № 4 из серии «Товарищ, бди! Антипартиец может оказаться твоим папой!» (пухлый румяный мальчик в клетчатых шортах указывает розовым пальчиком на худого небритого мужчину с подлым извилистым лицом).
Двери с шипением раздвинулись, Эрик вышел на платформу. В ноздри ему ударил резкий запах аммиака – он надвинул на лицо респиратор (дышать незащищенными легкими на неглубоко расположенных станциях не стоило). Чудной толстяк в черных очках выкатился из вагона вслед за Эриком и, переваливаясь, стал карабкаться по ступенькам к выходу из метро. Они вместе поднялись по лестнице, прошли по подземному переходу и вышли на поверхность.
По Профсоюзной улице мела поземка. Угрюмые люди в тяжелых шубах роились около автобусных остановок. Утопая по щиколотку в снегу, Эрик свернул на улицу имени античного революционера Красикова и поплелся в направлении маячившего вдали серого куба института п/я 534ц. Вдруг, повинуясь внезапному импульсу, он обернулся – толстяк в солнечных очках тащился позади... Смешанный с ветром снег делал очертания пешеходов расплывчатыми. Мимо тек, протискиваясь по извилистым кишкам города, поток заляпанных грязью и изъеденных коррозией машин. Москва задыхалась в зловонии собственного дыхания, низкая пелена туч душила ее, как подушка на лице.
Через четыре минуты Эрик вошел, преодолевая встречный поток воздуха, в фойе института. Толстяк в очках куда-то делся. Эрик снял шубу и повесил на вешалку в гардеробе (шапка, шарф и респиратор засунуты в рукав). Переложил черновики с вычислениями из сумки во внутренний карман пиджака и встал в очередь на проходную. Сзади пристроились два сотрудника отдела обеспечения.
«Товарищу Товсторукову – пламенный привет!» – «Здорово, Разгребаев».
«Следующий!»
«Как дела?» – «Не жалуюсь». – «Про Кеонджанишвили слыхал?» – «Нет».
«Следующий!»
«Говорят, сняли его». – «За что?» – «Не знаю. Я думал...
«Следующий!»
... ты знаешь». – «Не знаю».
«Следующий!»
Подойдя к перегородке, отделявшей вахтерскую от остального мира, Эрик нажал кнопку против своего номера. Бамс! – было слышно, как его пропуск, вытолкнутый из ячейки, упал по ту сторону перегородки на стол. Из окошка, звеня медалями за победу в Афганистане, высунулось обрюзгшее тело Ивана Ильича. «Товарищ Иванов Э.К., – с гнусной ухмылкой проблеял вахтер, – позвольте сумочку вашу проверить: не несете ли опять секретных бумаг без разрешения Первого отдела!» Эрик молча раскрыл пустую сумку – на лице вахтера отразилось сначала недоумение, потом мышление и, наконец, прорыв. «В карман переложил! – догадался Иван Ильич. – А ну, покажь карманы, тебе говорят!» – «Не имеете права, – скучным голосом отвечал Эрик. – Согласно приказу № 778 от 15 августа 1985 года, только в присутствии замдиректора по режиму». Лицо вахтера искривилось от ненависти: «Ишь грамотный какой... все крючки-закорючки знает! Спасу от вашей нации нет!... Тебя как по батюшке-то величать – Клаасович?» Эрик молча ждал. «И чего вам в Голландском Автономном Округе не сидится?... Как клопы в Москву лезете!» – «Вы будете звать замдиректора, или я могу идти?» Ощерившись, вахтер сунул ему пропуск.
«Следующий!»
Эрик поднялся на 68 ступенек по пыльной боковой лестнице, прошагал 26 шагов по коридору и отпер дверь комнаты номер 452. Внутри было темно и душно – он включил свет и кондиционер. Сел за свой стол у окна (оказавшись к остальной части комнаты спиной), выложил из кармана черновики и разложил по порядку. Позади хлопала дверь, шаркали ноги и звучали утренние приветствия. Карандаш и резинка лежали там, где были оставлены, – в правом углу стола. «Кто будет пить желудин? – раздался пискливый голос Оли Рюмкиной. – Поднимите руки... раз, два, три, четыре...» Эрик подточил карандаш, придвинул к себе последний лист вычислений и приписал в его конце уравнение, следовавшее из предыдущего уравнения (следовавшего, в свою очередь, из предыдущего уравнения; следовавшего, в свою очередь, из предыдущего уравнения...). «А я тебе говорил, что Спартак выиграет! – голос Коли Хренова источал жизнеутверждающую силу. – Не могли они не выиграть при такой ситуации в турнирной таблице». Эрик приписал еще одно уравнение, но, не удовлетворившись тем, как написана альфа в первом члене (хвостик загнулся), стер его резинкой. «А если б Мотовилов на последний минуте забил? – возразил Толя Редькин. – Что бы ты тогда сказал?» Эрик переписал уравнение, как нужно, и стал обдумывать следующую строчку. «Куда ему забить... – отвечал Коля Толе. – Когда у него забивалка такая маленькая! Ха-ха-ха! Пусть он ее маленько поддрочит!... Ха-ха-ха-ха-ха!» Эрик стал каллиграфически выводить очередную формулу. «Мальчики, не пошлите!» – кокетливо сказала армянская красавица Марина, временно носившая девичью фамилию Погосян (по первому мужу – Морозова, по второму – Жарова).
Время шло.
Звонок на обеденный перерыв застал Эрика в конце четвертого листа вычислений. С сожалением вырвавшись из потока мыслей, он встал, вышел из комнаты, сбежал по лестнице на первый этаж, отстоял очередь на сдачу пропусков (Иван Ильич наградил его обжигающим взглядом), торопливо оделся. Продуктовый магазин располагался рядом с институтом, и через три минуты Эрик уже стоял в очереди в рыбный отдел, притиснутый чьей-то бабушкой к чьей-то жене. Под закоптевшим потолком висела угрюмая тишина, нарушаемая лишь воплями продавщиц – вделанные в респираторы микрофоны делали их голоса резкими, словно крик павлина. Толпы людей – прижатых друг к другу, как кильки, и столь же покорных судьбе – одетых в тяжелую, неудобную, темную одежду – молча вдыхали затхлый холодный воздух...
Через двадцать минут, преодолевая встречное течение стремившихся внутрь покупателей, Эрик вышел на улицу и торопливо направился к институту. Бившую по ноге авоську оттягивали продукты (молоко, сыр, масло, спинка минтая, тушка кальмара) на общую сумму четыре молочно-колбасных и пять рыбных талонов. Помимо даров моря, в рыбном отделе почему-то продавалось шампанское (три ликеро-водочных талона) – что позволило сэкономить время на винном магазине... Эрик вдруг ощутил на затылке чей-то взгляд и обернулся: раздувая румяные щеки, позади торопился давешний толстяк в солнечных очках. С чувством неприятного удивления, Эрик ускорил шаг.
Он вернулся в институт за шесть минут до официального окончания перерыва. Разгрузил добычу в (имевшийся в 452-й комнате) холодильник. Спустился в кафетерий и встал в очередь. Очередь была короткая: не ходившие за продуктами, уже пообедали, а ходившие, в большинстве своем, приносили на работу домашнюю еду. Через двадцать минут Эрик вышел из кафетерия, унося в желудке тяжелый, как гиря, комплексный обед.
Он прошел по тускло освещенному пыльному коридору и постучал в дверь с надписью «Лаборатория № 6». За дверью раздался голос: «Сейчас!» – и стало слышно, как кто-то возится с замком. Замок не отпирался. «Вы когда почините этот ебаный замок?» – громко осведомился Эрик. «Ты об этом профессора Попова спроси», – огрызнулся голос. Дверь, наконец, отворилась. «Так не запирайтесь тогда, – сварливо потребовал Эрик, заходя внутрь, – если не можете потом открыть!» – «У тебя что, смерть мозга наступила, как у Романова-старшего? – отвечал его друг Мишка Бабошин. – Знаешь ведь, что нас на секретность второй категории перевели». Препираясь, они проследовали мимо обитой дерматином двери с табличкой «Зав. лаб. д.ф.-м.н. Попов З.С.» и зашли в Мишкину клетушку, где все было готово для чая. «Здравствуй, Эрька! – приветствовала Эрика их бывшая однокашница и общая подруга Лялька Макаронова, сидевшая с чашкой в руке. – Где тебя носит?» На столе стоял давно обещанный Лялькой домашний пирог. «Спинку минтая для своего Кота покупал, – ответил за Эрика Мишка. – Ты что, не знаешь этого мудака?» Они сели, Лялька налила Эрику чай. «Эричка, – она доверительно подалась вперед, – а правду говорят, что ты со своим Котом живешь, когда у Светки менструация?» Эрик поднес чашку к лицу и с удовольствие вдохнул аромат натурального грузинского чая, купленного им для совместных чаепитий пару недель назад по счастливому случаю. «Конечно, правда! – опять влез Мишка. – Недаром Кот со Светкой на ножах. Помнишь, как он ей колготки разодрал на Эрькином дне рождения?» Эрик отрезал кусок Лялькиного пирога и положил себе на блюдце. «Бедный! – пожалела Лялька. – Ты лучше ко мне приходи, я тебя по старой дружбе всегда обслужу». Откинувшись на спинку кресла, Эрик осторожно поставил чашку с чаем и блюдце с пирогом на подлокотник и расслабился. «И не мечтай – у него на тебя не встанет, – не унимался Мишка. – У него только на блондинок и котов, а больше ни на кого». – «Ты за меня не переживай, – вставил, наконец, слово Эрик. – Ты, Мишка, лучше вспомни когда у тебя самого в последний раз стояло – до того, как Романов-старший в кому впал или после?» – «Да ты что, Эрька! – всплеснула руками Лялька. – Бабошин в этом смысле всем нам пример! Полная солидарность с вождем: раз Григорий Васильевич трахаться не может, то и никому нельзя».
«Хорошо с друзьями!» – подумал Эрик, расстегивая верхнюю пуговицу рубашки.
«Ладно, зубоскалы, – уязвленный предательством союзницы, Мишка кардинально изменил течение разговора, – а вот кто помнит, за сколько лет до официального наступления развитого коммунизма у Григория Васильевича случился второй апоплексический удар?» Вызов был брошен, и Эрик стал вычислять. «Опять ерундой заниматься будете?...» – разочарованно протянула Лялька, не любившая этой игры. «Тебе, беспамятная женщина, нас, высокоумных джигитов не понять! Ты диссертацию – и ту только год назад защитила, – высокомерно отвечал Мишка. – Так что помолчи, смертная, пока уважаемый Эрик ибн Кирилл Иванов-задэ размышляет над заданным ему...» – «За четыре, – перебил Эрик, закончив вычисления. – А на каком году Пятилетки Количества день расстрела отступника Горбачева объявили выходным?» – «Ха-ха-ха! – презрительно рассмеялся Мишка. – Элементарно, Ватсон, – на третьем». Бабошин закатил глаза к потолку и зашевелил губами, придумывая следующий вопрос. «Дурак ты Мишка! – по тому, как у Ляльки опустились уголки рта, было видно, что она обиделась на ‘беспамятную женщину’. – Эти сволочи специально каждый год 85-ым сделали, чтобы у нас чувство времени отшибить, а такие дураки, как ты, им только на руку играют!» – «Ты чего, мать?... – опешил Бабошин. – Мы ж, наоборот, точки отсчета восстанавливаем...» – «Ты этими играми дурацкими только больше себя запутываешь... и хамишь еще при этом!» – Лялька встала, отошла к окну и отвернулась. «Так вот ты чего на меня взъелась! – наконец дошло до Мишки. – Да я ж просто так, не со зла... – он встал, положил Ляльке руку на плечо и проникновенно сказал: – Прости, Лялечка, Мишку Бабошина, дурака глупого». Против своей воли, Лялька рассмеялась.
«Хорошо с друзьями!» – подумал Эрик, отпивая глоток чая.
«Ладно, прощаю... – сказала Лялька великодушным тоном, поворачиваясь к Мишке передом, а к окну задом. – Прощаю, ежели на Новый Год у Вишневецких со мной три раза оттанцуешь», – на ее длинных ресницах все еще блестели алмазики слезинок. «Хоть четыре раза, матушка! – запричитал Мишка, лобызая Лялькины ручки. – Хоть пять раз!... Всю жизнь с тобой, родная, танцевать буду!» – «Так тебе и позволит твоя Варвара со мной всю жизнь танцевать... – поджала губы Лялька (называвшая почему-то Тоню Бабошину Варварой). – Она меня скорее уда...»
«Тс-с!» – перебил Эрик, подняв палец.
Все трое замерли – Мишка и Лялька у окна, Эрик – в кресле. Бух-х... бух-х... бух-х... Скрипя расхлябанными половицами, тяжелые шаги приближались к Мишкиной клетушке... потом заскрипела дверь, и на пороге возникла могучая фигура д.ф.-м.н. Попова З.С. «Миша, – сказал д.ф.-м.н. глубоким басом, игнорируя Эрика и Ляльку, – когда закончишь расчет по теме X-33, зайди ко мне». Как всегда в присутствии Попова, Эрику захотелось уйти. «Здрасьте, Зосима Сергеич!» – вылезла неустрашимая Лялька. «Здравствуйте, Алла, – соизволил, наконец, Попов. – Добрый день, Эрик Кириллович». – «И как вы такую фигуру блюдете, Зосима Сергеич!» – засюсюкала Лялька невыносимо фальшивым голосом. Эрик помертвел в ожидании неминуемого скандала, но Попов лишь приятно улыбнулся и вышел из комнаты. Бух-х... бух-х... бух-х... – шаги командора проследовали до двери поповского кабинета, хлопнула дверь, и все затихло. «Ну, ты даешь, Макаронова!» – завистливо протянул Мишка, боявшийся Попова до дрожи в коленках. «Учись, пока я жива, Бабошин!» – гордо сказала Лялька. «С чужим начальником всякий может, – скептически заметил Эрик. – Ты так попробуй со своим членмудом!» (Макароновский начальник член-корр. Узбекской Академии Наук Муддинов искренне полагал, что женщины – глупее лягушек.) «И попробую! – выпятила обильную грудь Лялька. – Он м.н.с. Макаронову надолго запомнит!» Эрик выразил сомнение неуловимым движением бровей. «Ладно, ребята, – трусливо залебезил Мишка, – давайте поработаем чутка... а то Попов опять вонять будет». – «Салага... – презрительно процедила Лялька. – Пошли, Эрька, пока Бабошин от страха в штаны не наложил!» Они вышли в коридор и направились в сторону лифта. Позади раздался лязг запираемого замка.
«Слушай, Эрька, а ты большим человеком стал: Попов тебя уже по имени-отчеству величает! – цокая каблучками, Лялька забежала вперед, чтоб не отставать. – Докторскую когда защищать будешь?» – «Какую докторскую? – удивился Эрик. – У меня ж мать – враг людей... да еще и голландка в придачу». На лице у Ляльки появилось расстроенное выражение: «Сволочная страна...» – начала она, но осеклась (они вышли из коридора в фойе буфета, где все еще сидел народ). Лифт находился рядом. «Ладно, Эрька, я пешком пойду, – она заботливо поправила ему воротник пиджака. – На политсеминаре увидимся». Лялька повернулась на каблуках и поцокала в сторону лестницы.
Эрик застегнул верхнюю пуговицу рубашки, дождался лифта и поднялся на четвертый этаж. Когда он вошел в свою комнату, там царило напряженное молчание – даже Марина Погосян безмолвствовала, царапая карандашом по каким-то бумагам. Причина трудового рвения обитателей 452-й сидела за Эриковым столом – Пьер Костоглодов, секретарь комсомольской организации и, по совместительству, почетный председатель совета молодых ученых. Черновики с вычислениями Эрика были бесцеремонно сдвинуты в сторону, а на их месте красовалась шахматная доска с расставленными фигурами. «Где тебя носит, Иванов? – спросил Пьер грубым голосом. – Я ж говорил, что сегодня шахматная тренировка будет!» – «Я сейчас не могу», – сухо отвечал Эрик, не особенно надеясь на успех. «А шляться неизвестно где можешь? – залаял Костоглодов. – То-то тебя в рабочее время на месте не сыщешь!» – он демонстративно посмотрел на часы. Не вступая в дальнейшие пререкания, Эрик пододвинул стул вечно отсутствовавшей Натки Черняковой и сел. «Твои – черные», – сообщил ему Пьер, не объясняя почему.
И сделал первый ход.
Индийская защита
1. d4 Кf6 2. c4 e6 3. Кf3 b6 4. g3 Сb7 5. Сg2 Сe7
Пятый ход черных ведет к сложной маневренной борьбе.
«Вот, например, я, – сказал Пьер, будто продолжая давно начатый разговор. – Из простой семьи – а посмотри, как трудами своими вознесся высоко! А все почему? Потому, что у нас рабочему человеку завсегда дорога открыта!»
6. Кc3 0 – 0 7. 0 – 0 d5 8. Кf3-e5 c6 9. cd cd 10. Сf4 a6!
Этот ход кажется безобидным, однако после 11... b6-b5 черные планируют перевести коня c6-a5-c4, откуда тот будет оказывать давление на ферзевый фланг белых.
«А родился я, не поверишь, во Франции, в семье кулака! У отца с матерью сознания пролетарского – ни на грош; ферму в Провансе держали, в пол Марсельской области. До четырех батраков приходилося летом нанимать! А зимой куда тем батракам деваться – на паперти милостыню просить? А женам батрацким куда – на панель? Телом невинным торговать, чтобы детям больным на камамбер заработать? Мал я был, а все одно помню, как социальное неравенство сознание жгло, за отца с матерью стыд глаза резал. Жили, не поверишь, в восьми комнатах, а всего-то нас – пять человек: мать, отец да детей три брата. Однако богатство то счастья никому не принесло, а мне с братьями – в особливости. Во-первых, заставлял нас отец по воскресеньям в церковь ходить, опиум для народа в душу брать. Во-вторых, язвы народные сердце мое так кололи, что никакая роскошь в радость не попадала. Выйдем, бывалыча, из церкви апосля службы, сушь, жара, горло пересохло – равно, что песку нажрался. А отец, не поверишь, ведет в сельпо и пряники покупает... будто по такой погоде сласти без запивки в удовольствие идут! Однако нет худа без добра: я те пряники за отцовскою спиной детишкам батрацким раздавал. Дашь, иной раз, пряничек малютке чумазому, а у самого слезы на глазах наворачиваются... Погодь... то, кажись, ужо в армии было – когда старослужащие у нас посылки отбирали!...»
11. Лc1 b6-b5 12. Фb3 Кc6 13. Кe5:c6 Сb7:c6
Белым удается сорвать план черных, лишь разменяв своего активно расположенного коня.
«Дождалися мы, однако, в 85-ом году освобождения – Красная Армия пришла и всех помещиков, капиталистов, попов да кулаков в расход пустила. Нашу-то семью поначалу пощадили: раскулачить – раскулачили, а больше ничего, даже в старом доме жить разрешили. Да только отцу моему и братану старшому щедрость народная поперек горла встала: добыли где-то переносной запускатель ракет и ушли в белую банду, что в тех краях по лесам хоронилася. Ох, сколько вреда Отечеству они причинили! – одних только красных бронепоездов четыре штуки под откос ушло. По локоть в крови те бандиты были... не поверишь, гильотину на грузовике возили, чтоб сельским коммунистам и активистам из комбедов половые органы рубить! Однако, долго ли, коротко – а пришел кровавому их бесчинству конец: обнаружили банду краснозвездные вертолеты, да сожгли напалмом, к едреней фене, без остатка. А членов семей погрузили в теплушки и отправили Чукотку осваивать. Помню, плакали мы с братаном и матушкой... да только кто нас спрашивал? Пришли два активиста с автоматами, да пинком под зад. И за то нижайшее им спасибо – только так и удалося мне человеком стать! Одного жаль: меньшой братан в дороге от холеры помер, так Чукотки и не повидамши».
14. h3 Фd7 15. Крg1-h2 Кf6-h5!
Черный конь оттесняет белого слона с активной позиции.
«Привезли нас на Чукотку, выгрузили из теплушек всех 600 человек в чистом поле... ох, трудно поначалу было! Жилья никакого – землянки долбить в вечной мерзлоте пришлося. Потом распределили нам наделы, роздали плуга, семена – сеять приказали. Мать в плуг впрягалась, я пахал... дома вечером на солому повалишься – аж до сортира дойти сил нет! А чего, с другой стороны, в сортире-то делать? Срать-то нечем – мы об ту пору себе на хлеб еще не нарабатывали. Только заботами Григория Васильича и жили: по утрам брюквы вареной из передвижной кухни – каждому по полкило, вечером – кружка чая с поливитаминами».
16. Сf4-d2 f5!
Черные подготавливают перевод коня h5-f6-e4. Чтобы отразить эту угрозу, белым необходимо продвинуть пешку по вертикали e.
«Два года мы победствовали, а настоящего урожая на вечной мерзлоте добиться не удалося. И так, и эдак пробовали, и с удобрением, и с моржовым говном... да все никак. Только 37 человек к тому времени в живых осталося – от того, верно, что при капитализьме люди изнеженно живут и к настоящим трудностям непривычные. Посмотрело областное начальство на наши мытарства и порешило на животноводство перевесть: дали оленье стадо в 150 голов и чукчу-инструктора. Тут нам с мамкой и подвезло – приглянулася она ентому инструктору, и взял он нас к себе в чум жить. Чрез то изменение в нашей судьбе все стало совсем по-другому: оленятина на столе каждый божий день, рыбка соленая... а иной раз картошечки родственники из области на вертолете подбросят. Жить можно, однако. Одно плохо: воняло от папы нового какой-то пакостью!... но тут уж ничего не поделаешь, однако, – лишь бы человек хороший был!»
17. Фb3-d1 b5-b4 18. Кc3-b1 Сc6-b5
Черным пока удается предотвратить продвижение белой пешки.
«Послала меня мамка в областную школу-интернат... ох, затосковал я там по родному чуму, да по ласке родительской! Ученье тоже поначалу не сильно пошло, особливо русский язык: ведь промеж себя, в дому мы все больше по-французски балакали. С новым папкой – оно, конечно, по-русски... да только чрез него я одну лишь фразу и запомнил: ‘Снымай штаны, Марыя-Люыза, ебатсы будым’. Но ничего... проучился я годок в интернате – стал помаленьку по-русски говорить. А уж по обществоведенью и труду, даже языка не знаючи, сразу первым учеником стал – на чистом пролетарском интернационализьме!»
19. Лf1-g1 Сe7-d6!
Активно расположенный черный слон очень опасен.
«Кончил я десятилетку и в армию пошел – вот где по-настоящему попотеть пришлось! Старослужащие нас, молодых, во как держали... Бывалыча, мамка с отцом пришлют посылку с рыбкой соленой и пряниками, а деды отберут, да прямо при тебе и схавают... И чрез национальность свою я тоже страдал: фамилия моя хоть и русская, по приемному отцу, а имя-то – Пьер... да и говорил я тогда с акцентом. Впрочем, не один я чрез то мучился: окромя меня, в нашем взводе два латыша служило, да португал с узбеком. Не подумай, что я супротив интернационального воспитания – об том спору нет, чтоб русский язык красноармеец как следует должон знать... Ан все равно неприятно, когда тебя чуркой французской обзывают. Какой же я француз, ежели у меня в паспорте – чукча?
Словом, тяжело мне жилося – до тех пор, пока не повстречался на пути моем замечательный человек, Индустрий Никитич Кобеляко. Замполитом в нашем полку служил. Вызвал он меня в кабинет и спрашивает: ‘Как жить-то будем, рядовой Костоглодов, по-коммунистически или по-французски?’ А я ему отвечаю: ‘По-коммунистически, товарищ майор!’ На том и сошлися: усадил он меня, стал про жизнь расспрашивать. Я ему, как на духу, всю правду-матку и выложил: и про кулацкое происхождение, и про отца-белобандита, и про то, как сержант Холуйко после отбоя в самоволку ходит – жену майора Педрини драть, когда тот в штабе дежурит. ‘Непростая твоя судьба, Костоглодов!’ – только и сказал тогда замполит. А чрез два дня вызывает еще раз и обратно спрашивает: ‘Как жить-то будем – по-коммунистически или по-французски?’ А я ему опять же и отвечаю: ‘По-коммунистически, товарищ майор!’ Тут протягивает он мне бумажки какие-то и говорит: ‘Читай, Костоглодов, какая конфетка из твоей биографии получилась’. Смотрю я и глазам не верю: про меня вроде писано, а не оторвесси! (Ну, конечно, и от себя замполит добавил для убедительности – скажем, про гильотину на грузовике, чтобы яйца коммунистам рубить... так ведь тем агитация и сильна, верно?) ‘Что скажешь, рядовой? Одобряешь?’ – ‘Всецело, товарищ майор!’ Улыбнулся тут замполит и говорит: ‘Доверяю тебе, Костоглодов, выступить с сообщением на годовщине добровольного вхождения западноевропейских республик в наш Евразийский Союз. Не подведешь?’ Как я такое услыхал, так, не поверишь, слезы на глазах закипели... встал во фрунт, и одно только слово на губах трепещется: ‘Слушаюсь!’
На том и порешили».
20. e4 fe 21. Фd1:h5 Лf8:f2 22. Фh5-g5 Лa8-f8
За пожертвованного слона черные получают две пешки и перспективу атаки.
«С той поры судьба моя круто переменилася. Во-первых, приняли меня в партию – товарищ майор рекомендовал. Во-вторых, в звании повысили – сначала в ефрейтора, а потом и в младшие сержанты. А, в-третьих, деды меня с той поры пальцем не тронули – замполит у них быстро охоту отбил. Дальше больше: стали меня приглашать в другие войсковые частя с докладами – всю Отчизну изъездил я вдоль и поперек! Хошь верь, хошь нет, а оставшиеся три года с половиною, как день один пролетели... Помню, прощался я перед дембелем с Индустрием Никитичем – у обоих слезы ручьем лилися. Обнялися мы тогда в последний раз и рассталися навеки...
Однополчане потом сказывали, что чрез два года цирроз печени замполита безвременно в могилу свел».
23. Крh2-h1 Лf8-f5 24. Фg5-e3 Сb5-d3!
После этого хода у белого ферзя почти не остается пространства для маневра.
«Вернулся я апосля армии в родной чум – аж страшно стало: грязь, вонь, невежество! Чукча вшивый мамку на оленячьих шкурах трахает... Дал я ему, неумытому, в рыло, мамку забрал, как ни плакала, да в Гранадскую область подался – по комсомольской путевке в женской тюрьме надзирателем работать. Мамке тоже дело нашлося: в тюремной школе ритмику преподавать. Три года мы в Испании прожили и, прямо сказать, как у Христа за пазухой: климат теплый, воздух чистый – один месяц в году респиратор носишь. А уж про девок испанских и не говорю – огонь девки... и вина красного – хоть залейся. Началась, однако, в 85-ом году война с империалистической Океанией, и решил я поближе к сердцу матери-Родины перебраться от бомбежек подальше. А тут как совпало: разнарядку из центра спустили на воспитательные кадры – комсомольский актив Академии Наук укреплять. Подал я бумагу в обком: так мол и так, прошу направить на самый важный участок идологической борьбы, в столицу Родины нашей Москву. Вызвал меня третий секретарь товарищ Родригес и спрашивает по-партейному: ‘А справишься, Костоглодов?’ – а сам смеется. Ясное дело, апосля малолетних преступниц опытный воспитатель любого физика или филолуха одной левой сделает.
Однако же, когда до дела дошло, оробел я маленько: Академия Наук, как-никак, а у меня образования – 5 начальных классов в империалистической Франции, да 3 класса в интернате на Чукотке. И точно: поработал я в институте с полгода, а как ученых трактовать, спонять не могу. Ты им слово – они тебе пять. Уж совсем я, было, заотчаялся, как вдруг все сразу и переменилось. А чрез что переменилось – ни за что не угадать, ежели не знаешь, – чрез шахматы!»
25. Лc1-e1 h6!!
Этот на первый взгляд безобидный ход начисто лишает белых пространства.
«Выучился я играть еще в армии – твердое первое место в полку держал и на чемпионате дивизии ниже серебра не опускался. Апосля дембеля, однако, не тренировался почти: с кем в женской-то тюрьме играть будешь? А тут сел от нечего делать с институтским чемпионом Черкасовым и, не поверишь, выиграл! Удивилися мы оба от той победы – неужто во мне сила шахматная такая назрела, что я мастеров спорта, как мальчишек, деру? С тех пор другая колея в моей жизни началася. Прежде всего, уверенности мне придобавилось: ежели я вас, ученый народ, в шахматишки деру, так, значит, не такой-то я и лапоть в мозговом смысле! Дальше – больше: с другими членами институтской сборной сыграл и всех победил... один ты, Иванов, остался. Ну, так ты – только второй шахматист в нашем славном институте, а первого – Черкасова – я ужо уделал. Думаю, трудностей в нашей с тобой игре не предвидится...»
26. g3-g4 Лf5-f3 27. Сg2:f3...
«...особливо, ежели ты ладьи будешь направо и налево раздава...»
27. ... Лf2-h2 ×
«Мат», – перебил Эрик. «Как это?» – не понял Костоглодов, тупо глядя на доску. «Так: король под боем, а уйти некуда». В комнате повисла напряженная тишина. «Ты чего?... – от волнения у Костоглодова прорезался чуть заметный французский акцент. – Ты лучше переходи, Иванов...» – он тяжело посмотрел на Эрика. Атмосферное электричество в 452-й комнате сгустилось до критической точки; было слышно, как Коля Хренов старается не пукнуть от общего напряжения чувств. «Переходить? – удивился Эрик. – Ты, если хочешь, переходи, а мне-то зачем? Я же выиграл».
Храня на лице зловещее выражение, Костоглодов собрал шахматы и вышел.
Обитатели 452-й, как по команде, оторвали глаза от своих столов и посмотрели на Эрика. «Дурак ты, Иванов», – с издевкой нарушил тишину средний научный сотрудник Иннокентий Великанов, сверкая запавшими в бородатое лицо ярко-голубыми глазами. «Точно!» – подтвердил Великановский аспирант Карапузов, молодой человек приятной наружности, но без особых примет. Эрик молча пересел за свой стол и придвинул черновики с вычислениями. Он нашел последнюю страницу, подправил гамму в одной из формул, подумал немного и написал следующее уравнение – вытекавшее из предыдущего уравнения, но с преобразованной правой частью. За спиной раздавалось неясное бормотание. Придумав, как записать левую часть уравнения в более компактной форме, Эрик стал прикидывать, куда поместить очередную формулу: в центре строчки или ближе к левому краю. «...самоубийца! – донесся до него приглушенный голос Коли Хренова. – Тебе-то что до него?» – «А на прошлом субботнике они с этой лахудрой Макароновой не работали ни фига, только лясы точили... и на позапрошлом тоже», – отозвалась Марина Погосян сексуальным шепотом.
Начиная с третьего уравнения, Эрик, как всегда, увлекся и перестал замечать окружавшую его среду.
Очнулся он от звонка на политсеминар. Журчавшая позади дружеская беседа иссякла, заменившись шарканьем ног и хлопаньем двери. Эрик дождался заключительного хлопка, прихватил с собой последний лист вычислений и вышел из комнаты.
Через три минуты, одновременно со вторым звонком он вошел в Малый Актовый Зал и сел на свободный стул рядом с Лялькой Макароновой. Как всегда в конце рабочего дня, Лялькина прическа пришла в смятение и фонтанировала во все стороны курчавыми коричневыми струями. На сцене, за столом сидел Пьер Костоглодов. «Где Бабошин?» – тихо спросил Эрик. «Сачкует», – прошептала Лялька, распространяя слабый запах духов. «Кхе! Кхе! – залаял Костоглодов. – Открываю последнее в ентом году заседание политсеминара. В повестке дня три доклада. Сперва Рябинович из биолугикческого сехтору сообщит на тему... – Пьер порылся в бумагах на своем столе, – ‘Великая победа Григория Васильича Романова в 1985 году и ее влияние на ход мировой истории’». Рябинович – гладкий до скользкости молодой человек с выражавшим, что потребуется, лицом – вскочил с места и проследовал к кафедре. «Давай, Моисей... – поощрил Костоглодов, откидываясь на спинку стула. – Десять минут тебе даю на все-про-все». – «Много лет назад, осенью 1985-го, – затараторил докладчик, поглядывая в заготовленную бумажку, – умер доблестный продолжатель дела Ленина, Сталина и Брежнева Константин Устинович Черненко. Смутное время стучалось в двери нашей Родины. Стройные ряды брежневских бойцов поредели, и даже в высшие эшелоны партии проникли ревизионисты и отступники...» – по лицу Рябиновича пробежала горестная тень.
Эрик скосил глаза на лист с вычислениями, лежавший на коленях, и стал решать последнее по счету уравнение в уме.
«...И все же здравый смысл возобладал: с преимуществом в один голос Политбюро выбрало товарища Романова, а не ренегата Горбачева!... – жужжал Рябинович, – ...Следующей вехой в борьбе с ревизионистами был арест горбачевского подпевалы Яковлева...»
Преобразование Фурье даже не стоило пробовать.
«...И в честь великой победы Григория Васильевича каждый год теперь считается 1985-ым!...» – докладчик закончил выступление, как и полагалось, на торжествующей ноте.
Непроизвольно реагируя на изменение шумового фона, Эрик поднял глаза. «Неплохо поработал, Моисей, – сдержанно похвалил Костоглодов, – но все же есть кое-какие упущения». Комсомольский секретарь встал и прошелся взад-вперед по сцене. «Во-первых, не упомянул ты про великую борьбу товарища Романова за охрану окружающей среды. Сам знаешь: ежели б не Григорий Васильич – полноизолирующие костюмы всем нам носить бы пришлось! Во-вторых, поэтический дух у тебя недозвучал – на одной ярости доклад ты построил. Помни Моисей: ярость супротив идейного врага высоко летит, да быстро падает, – оттого Партия сейчас упор на поэтику делает. А в-третьих... – на лице Костоглодова появилось недоуменное выражение, – ...э-э... забыл, понимаешь, что в-третьих было, – он почесал в затылке. – Ну да ладно, потом вспомню». Разрешив мановением руки Рябиновичу идти, секретарь сел за свой стол. «Следующий доклад сделает дорогая наша, – Костоглодов плотоядно улыбнулся, – Мариночка Погосян на тему ‘Агрессивные планы Соединенных Штатов Океании и Восточноазиатской Народной Республики в отношении Евразийского Союза’». Марина встала и, покачивая бедрами, поплыла на сцену. «Давай, Мариночка! – подбодрил Костоглодов. – Не подведи!»
Погосян встала за кафедру и улыбнулась: «Империалисты СШО и ревизионисты ВНР всегда точили зубы на Союз Евразийских Коммунистических Республик, – она обращалась непосредственно к Костоглодову, как быте замечая остальную аудиторию. – Однако планам тем не сбыться ни-ког-да!...»
Эрик скосил глаза на листок с формулами... стоит ли пробовать преобразование Лапласа?
«...Стонут гордые латиноамериканские народы и горняки Шотландии под пятой североамериканского военно-промышленного комплекса!... – низкий хрипловатый голос Марины доходил до низа живота. – Орды океанских диверсантов засылаются каждый год в западно-европейские республики нашего нерушимого Союза!»
Нет, преобразованием Лапласа уравнение также не решалось.
«...А каким лицемером надо быть, чтобы назвать свое министерство войны Министерством Мира! Только океанские империалисты способны на такое! И при этом выдают себя за поборников социализма!...» – даже выражение горького сарказма в голосе Погосян приобретало сексуальный оттенок.
«Ненавижу ее!» – прошипела Лялька.
«...Да и восточноазиатские ревизионисты ничем не лучше океанских империалистов. Руководствуясь прогнившими догматами Мао Цзе-Дуна, они...»
«Ну и глупо», – прошептал Эрик в розовое Лялькино ухо (ее вьющиеся волосы приятно пощекотали ему нос).
«...Стонут японские трудящиеся под гнетом китайского ига. Плачут таиландские женщины, завербованные насильно в публичные дома для восточноазиатской солдатни!...»
«Знаю, что глупо, а все равно ненавижу, – опять зашипела Лялька. – Как ты только с ней в одной комнате сидишь!»
«...А во что они превратили солнечную Австралию?!...»
«С Погосян у меня меньше всего проблем», – усмехнулся Эрик, и Лялька посмотрела на него с неудовольствием.
«...Клянемся торжественной клятвой ученых-ленинцев, что на священную землю нашей Родины вражеская нога не ступит ни-ког-да!» – закончила Марина, облизнув ярко-красные губы кончиком языка.
«Отлично раскрыла тему! – восхитился Костоглодов. – И поэтика на пять с плюсом!» Погосян поплыла на место – комсомольский секретарь проводил ее неотрывным восторженным взглядом. «Посмотри, как Костоглодов слюни на нее пускает!» – не унималась Лялька. «Ты его просто ревнуешь», – прошептал Эрик, в ответ на что Лялька саданула его локтем в бок.
«Таперича третий доклад, – Костоглодов стряхнул с себя сексуальное оцепенение. – Джузеппе Карлуччи из техникческого сехтору сообщит на тему... э-э... ‘Зачем нам нужны Советы, ежели у нас есть Партия?’». Расхристанный, косматый Карлуччи вскочил с места и затопал по направлению к кафедре.
Эрик опустил глаза на листок с формулами.
«Зачием нам нужены Совиетты, есели у нас иесть Пьяртия? – докладчик выговаривал слова с преувеличенной тщательностью, стараясь свести к минимуму итальянский акцент. – И зачием Пьяртии нужено Политбюуро, есели у ние иесть Гриугорий Василиевитч?...»
Оставалось последнее средство: ввести вязкость в точные уравнения, а потом проследить, во что она переходит в асимптотике.
«Вспомнил!!! – реагируя на три восклицательных знака в возгласе Костоглодова, Эрик поднял глаза. – Вспомнил, что в-третьих было: нет у Моисея галстука! – Сидевший в первом ряду Рябинович опустил голову и закрыл лицо руками. – Нешто не мог по случаю доклада одеть?...» Чувствовавший себя в сравнительной безопасности Карлуччи вдруг выпучил глаза, схватился за расстегнутый ворот рубашки и сразу же отдернул руку. Но поздно: заметив его движение, Костоглодов сделал пометку в лежавшем перед ним блокноте. Воцарилось гробовое молчание; на несчастного Карлуччи страшно было смотреть. «Продолжай», – холодно сказал Костоглодов, и Карлуччи, заикаясь, продолжил.
Эрик стал думать о своем.
Очнулся он, когда измочаленный, оплеванный Карлуччи брел на свое место. Радуясь, что пропустил экзекуцию, Эрик свернул листок с вычислениями в трубку и приготовился встать. Политсеминар подходил к концу: Костоглодов напомнил следующим по списку докладчикам их темы и дал последние наставления по части теории и практики политического доклада. Потом порылся на столе и извлек какую-то бумажку: «Чуть не забыл, – с подозрительно благостным выражением лица сказал он. – На подшефную овощную базу один человек требуется завтра с 8 утра до 9 вечера». В комнате мгновенно наступила тишина: идти на овощную базу в субботу не хотелось никому. «Предложения?» – поинтересовался Костоглодов, водя тяжелым взглядом по аудитории. Ответом было молчание. «Я думаю, Иванова пошлем, а то он ужо цельный год не ездил... поди забыл, на что морковка похожа!» По комнате пронесся вздох облегчения, смешанный с жидкими смешками. «Ты меня по комсомольской линии посылаешь, – негромко спросил Эрик, – или через совет молодых ученых?» Смешки стихли. «Как же тебя по комсомольской линии пошлешь, ежели ты по возрасту выбыл?» – снисходительно разъяснил Костоглодов. «Тогда только по согласию завлаба, – без выражения произнес Эрик. – Приказ № 395 от 11 апреля 1985 года». Лялька взяла его за руку. «395, говоришь? – на лице Костоглодова вспыхнули красные пятна. – Опасно играешь, Иванов, не просчитаться бы!» Эрик не отвечал. «Ладно, – с угрозой сказал секретарь. – Ежели Иванов без согласия завлаба идти не хочет, а завлаб его, как все мы знаем, в Ленинград на симфозиум уехал, то пойти придется... – он снова стал водить гипнотическим взглядом по молодым ученым, – ...Великанову».
Костоглодов собрал со стола свои бумажки и вышел.
Головы ученых синхронно повернулись в сторону сидевших на отшибе Эрика и Ляльки. Великанов встал и простер в их направлении обвиняющий перст: «Из-за таких, как ты, Иванов, – голубые глаза его сверкали, тускло-русые волосы слиплись неопрятными космами, – в народе крепчает антиголландизм!» Лялька сжала руку Эрика, но тот не заметил. «А из-за таких, как ты, Великанов, в народе крепчает нидерландизм». Крамольное слово рухнуло на пол, как бетонная плита, и все, кроме Ляльки, Эрика и Великанова, опустили глаза. Несколько мгновений двое последних жгли друг друга взорами, потом Лялька потянула Эрика за руку и вывела из комнаты. «Ну, нельзя же так, Эричка... – сказала она, – в КПГ ведь заберут!» Кровь била Эрику в виски семипудовыми кувалдами. «А если даже и не заберут, то все равно себе дороже: от стресса в сорок лет инфаркт получишь, – она остановилась и погладила его по плечу, потом взъерошила волосы. – У тебя каждый день, как последняя битва!... Уж лучше б ты самбо своим занимался, там бы пары спускал!» – Лялькины прикосновения действовали на Эрика успокаивающе. Он с благодарностью посмотрел на нее: «Можно, я у тебя посижу, пока эти свалят?» (До конца рабочего дня оставалось минут десять.) «Конечно, посиди... у меня как раз в комнате никого: Кузьмина больна, а Жорес Сергеич со своей группой в командировке».
Они прошли по коридору; Лялька отперла дверь с табличкой 232а, за которой открылась большая комната, загроможденная до потолка приборами. «Твои соседи – они как, ничего?» – спросил Эрик, пока они пробирались в Лялькин закут. «Нормальные, – ответила Лялька. – Как говорится, общий враг сплачивает, – она имела в виду членкора Муддинова. – А как получилось, что ты с этими сидишь? Они ж из другой лаборатории». – «Черт его знает... Макаров давно обещал к своим пересадить, да все как-то не получается». Лялькин стол стоял за ширмой в дальнем углу комнаты. Эрик сел на стул, расположенный сбоку от стола, и положил измятый лист с вычислениями на колени. «Кофе хочешь?» – «Кофе или желудин?» – «Кофе». – «Хочу». Лялька вытащила из-под стола допотопную электрическую плитку и воткнула в розетку, потом достала из стола коробку с кофе. «Откуда у тебя?» – «Любовник на прощание подарил». Эрик заглянул в коробку – кофе еле-еле покрывал дно. «Проверяешь, давно ли у меня был любовник? – догадалась Лялька, высыпая в джезву остаток кофе. – А, может, это не последний подарил, а предпоследний?» – она вышла за ширму, чтобы набрать воды. «Тогда б кофе бы уже кончился». – «А, может, я любовников меняю, как перчатки?» Вернувшись, Лялька поставила джезву на плитку, села на стул и улыбнулась. «Как кофейные коробки», – поправил Эрик, и они рассмеялись.
«Как протекает великая война с Иваном Ильичом?» – спросила Лялька. «Сегодня утром он хотел проверить у меня карманы, – отвечал Эрик, – а я ему: только в присутствии замдиректора по режиму». – «А он что?» – «А он ничего... Волгин ведь раньше одиннадцати не появляется». Лялька осуждающе поджала губы: «Зря ты, Эрька, на рожон лезешь... разозлишь Волгина – худо тебе будет!» – «Они меня не поймают», – спокойно возразил Эрик. «Ну, тебе видней...» – по голосу Ляльки было слышно, что она осталась при своем мнении.
«Ты чем сейчас в смысле науки занимаешься?» – сменил тему Эрик. «Чем всегда – муддевиной, – кисло ответила Лялька, рефлекторно посмотрев на видеотон на своем столе. – Проверяю численно последнее Муддиновское озарение». – «Ты ж говорила, Зачепин просил что-то посчитать». – «Просил». – «И что?» – «Пока ничего». Лялька не любила говорить о незаконченной работе. «Зачепин – человек толковый, с ним можно иметь дело», – заметил Эрик. «Ты это членмуду объясни – он же ревнивый, как вожак павианьего стада!» – «Нет в жизни счастья», – согласился Эрик, и они сокрушенно покачали головами.
Зашипел кофе. Лялька сняла джезву с плитки и достала чашки.
«А почему ты Бабошинскую Тоню Варварой называешь?» – вдруг вспомнил Эрик. «Как почему? – удивилась Лялька. – Ты что, ‘Айболита’ не читал?» – «Нет», – сухо ответил Эрик. «Ой, извини! – спохватилась Лялька. – Опять я, дура, забыла!» Она повернулась к Эрику спиной, чтобы скрыть смущение и налить кофе. «У нас в детдоме никаких книг не было, кроме сочинений товарищей Романовых, – сказал Эрик. – Я только в 9-ом классе начал читать, когда в математическую школу перешел». Лялька пододвинула к нему чашку с кофе. «Это сказка Чуковского про звериного доктора, – объяснила она. – А еще у него злая сестра была, по имени Варвара». – «У Чуковского?» – удивился Эрик. «У Айболита, – хмыкнула Лялька и вдруг, заглянув ему в глаза, добавила: – Прости меня, Эрька, а?» – «Я на тебя не сержусь, – он коснулся ее руки. – Никогда не сержусь». – «Ты вычисления свои на стол положи, а то закапаешь», – заботливо сказала Лялька.
Некоторое время они с удовольствием пили кофе.
«Эрька, а ты своего отца помнишь?» – вдруг спросила Лялька. Эрик бросил на нее удивленный взгляд... «Нет, – он помолчал. – Мне о нем рассказывал мой тренер... они вместе за сборную России выступали». – «Что именно рассказывал?» Эрик подсунул пальцы под очки и устало помассировал веки. «Да больше ерунду всякую: мол какой отец был замечательный самбист и несгибаемая личность, да какую утрату понес спорт, когда его в Афганистан послали». Лялька негромко рассмеялась: «Твои родители, наверное, были интересной парой: голландка-учительница и самбист Иванов». Эрик хмыкнул, но ничего не сказал.
Некоторое время они с удовольствием пили кофе.
«Хорошо с тобой, – вздохнул Эрик, отставляя пустую чашку, – однако идти мне пора... эти, поди, уже отвалили». – «Ты сейчас к Светке?» – «Ага, – он встал. – Так что сегодня нам в разные стороны». – «Тогда до понедельника». Эрик взял со стола лист с вычислениями и вышел.
68 ступенек по лестнице вверх, 26 шагов по коридору направо. (Плакат «Повысим качество и количество исследований!» немигающе уставился со стены.) Эрик отпер дверь 452-й комнаты и зажег свет – за окном уже стемнело. Он сложил черновики с вычислениями аккуратной стопкой в центре стола, а карандаш и резинку сдвинул на правый угол. Потом повесил сумку на плечо, взял авоську с продуктами из холодильника, погасил свет и вышел. В коридорах и на лестнице не было ни души – рабочий день кончился двадцать минут назад. Спустившись на первый этаж, Эрик подошел к проходной и сунул в окошко пропуск. «Стой! – раздался недреманый голос Ивана Ильича. – А ну, покажь сумку!» Тело вахтера, выдвигавшееся из окошка проходной, наводило на мысль о половом члене кобеля. Эрик опустил продукты на пол и раскрыл сумку. «Подождите секундочку, товарищ Иванов», – неестественно вежливо прошипел вахтер и втянулся обратно в окошко. Было слышно, как он звонит по телефону, а спустя полминуты из коридора, ведущего на административную половину, выкатился замдиректора по режиму Волгин. «Позвольте проверить ваши карманы, товарищ Иванов», – мягким, но твердым голосом сказал замдиректора. Не вступая в пререкания, Эрик вывернул боковые карманы пиджака (носовой платок), карманы брюк (ничего) и внутренний карман пиджака (бумажник). «Что это?» – подозрительно спросил Волгин, указывая на бумажник. «Бумажник», – объяснил Эрик. «Под рубашку засунул... или в брюки! – кусал губы Иван Ильич, высунувшись из будки по самые бедра. – Обыскать бы паршивца надо, Сергей Федорович!» – «Прикажете снять штаны?» – без выражения спросил Эрик. Наступила кульминация этого эпизода жизни: Эрик ждал, замдиректора думал, Иван Ильич мучился в неизвестности. «Не надо», – Волгин повернулся и пошел обратно в свой кабинет. Дернувшись, как марионетка, вахтер втянулся в будку. Окошко со стуком захлопнулось.
Эрик надел шубу, надвинул на лицо респиратор и вышел на улицу. Ветер стих, нежно-зеленые хлопья снега медленно планировали сквозь неподвижный воздух. По пустынному тротуару ездили снегоуборочные машины. Эрик торопливо зашел в цветочный магазин и купил букет гвоздик (минус два подарочных талона). У расположенного по соседству винного стояла толпа – мужики хаотично толкались и обильно выражались нецензурными словами. Пронзительно визжали несколько затесавшихся в очередь растрепанных женщин. Свет редко разбросанных фонарей придавал пейзажу импрессионистический оттенок. Башня Лефортовской тюрьмы царила над городом черным зловещим столбом. Вдруг Эрик почувствовал спиной укол чьего-то взгляда... толстяк в солнечных очках, очевидно, опять тащился позади. Абсурдные происшествия сегодняшнего дня – от нелепого утреннего письма до ненужной конфронтации с Волгиным – мгновенной вереницей пронеслись у Эрика в памяти; под ложечкой возникло и стало усиливаться муторное ощущение сгущающихся над головой туч. Не оборачиваясь, он резко свернул в удачно подвернувшуюся подворотню, бегом пересек темный заснеженный двор и втиснулся в узкую щель между двумя гаражами. Потекли медленные секунды. Ничего не происходило. Выждав три минуты, Эрик выбрался из щели и торопливо направился к метро. Толстяка в солнечных очках нигде видно не было.
Эрик спустился на платформу и, оберегая цветы растопыренными локтями, втиснулся в поезд в сторону Беляево. Обязательная Вечерняя Программа уже закончилась, телевизоры под потолком вагона смотрели на пассажиров мутными серыми экранами. Эрик достал из кармана «Коммунистический Спорт» и, удерживая букет зубами, развернул газету в поисках репортажа с турнира по мини-футболу в Киеве. Слева от него женщина в белой шубе читала последнюю страницу «Утренней Правды», справа от него мужчина в черной шубе читал первую страницу «Вечерней Правды».
Новые Черемушки.
Как и следовало ожидать, Пиренеймаш обыграл СКА Брюссель.
Беляево.
Эрик вышел из вагона – лестница, подземный переход, лестница. Оказавшись на поверхности, он обошел людское море, колыхавшееся вокруг автобусных остановок, и зашагал по пешеходной тропинке сквозь примыкавший к метро микрорайон. Светкин дом ничем не отличался от своих соседей, кроме номера: белая коробка в 6 подъездов на 15 этажей. Эрик вошел в четвертый подъезд, поднялся на девятый этаж и позвонил – дверь немедленно распахнулась. «Заходи», – одетая в шелковый пеньюар Светка высокомерно отступила в сторону, оставив между створкой двери и своим бюстом достаточно пространства, чтобы протиснуться боком. «Как ты провел день?» – она подставила щеку для поцелуя. «Хорошо, – поцеловал Эрик. – На». – «Ах, это очень мило с твоей стороны». Светка величаво приняла гвоздики и посторонилась. Эрик протиснулся мимо бюста к вешалке, снял шубу и заменил уличные ботинки домашними тапочками. Светка встала в дверях кухни и сделала королевский жест рукой: «Продукты положи в холодильник». Окутанный изысканным ароматом духов, Эрик протиснулся на кухню. «Шампанское – на стол». Эрик послушно протиснулся в гостиную.
Стол был уже накрыт: фарфор, хрусталь, серебро, белизна салфеток. «Раскупорь шампанское, дорогой, – приказала Светка. – Я уже подаю жульен». – «Слушаюсь», – ответил Эрик. Хлопнула пробка, он наполнил бокалы. Разложив еду по тарелкам, Светка села напротив. «Салфетка», – напомнила она, и Эрик расстелил накрахмаленную до картонной жесткости салфетку у себя на коленях. «За нас», – Светка интимно подалась вперед (следя, однако, чтобы бюст не опрокинул посуду на столе) и подняла бокал. «За нас», – согласился Эрик. Он выпил до дна и зачерпнул серебряной ложечкой из серебряного стаканчика дымящийся жульен. «Попробуй рыбный салат, – с нехарактерной материнской интонацией вырвалось у Светки, но она тут же спохватилась: – Я надеюсь, ты чувствуешь себя хорошо». – «Хорошо, – подтвердил Эрик. – А как ты?» – «Спасибо, я тоже хорошо», – сдержанно кивнула Светка.
Сдавливаемый стальными обручами этикета, ужин шел своим чередом.
После второго бокала шампанского Светкины щеки раскраснелись, а глаза заблестели. Бюст вздымался и опадал под шелковым пеньюаром. Светка расставила чашки и подала чай с конфетами «Причье молоко». «Остался ли ты удовлетворен, милый?» – спросила она про ужин, но намекая на что-то еще. «Не вполне, любимая, – галантно отвечал Эрик. – И потому с нетерпением жду десерт». – «Ха-ха-ха, – засмеялась Светка низким грудным голосом. – Я пойду, включу телевизор». Она вышла из гостиной, и через секунду до Эрика донесся честный баритон заслуженного артиста Арнольда Выменева в роли замполита Правдюка. Эрик глянул на часы: до начала информационной программы «Пространство» оставалось две минуты – он допил большими глотками чай, поставил чашку на стол и пошел в спальню. Светка лежала на двуспальной кровати напротив телевизора – пеньюар был уже расстегнут, но еще не распахнут. Эрик присел на кружевное покрывало. По экрану проплыли последние титры очередной серии телефильма «Девушка с улицы Рипербан», и возникла заставка телестудии «Останкино»: часы с секундной стрелкой, подползающей к числу 12. Три, два, один... зазвучала проникновенная музыка на фоне доброго лица Романова-старшего. «Здравствуйте товарищи, – сказала лощеная дикторша с деревянными, как у Буратино, волосами. – Мы начинаем передачу репортажем из реанимационного отделения Кремлевской больни...» – «Иди ко мне!» – хрипло вскричала Светка, распахивая пеньюар, и с нечеловеческой силой дернула Эрика за руку. «...А теперь – новости из геронтологического отделения Кремле... Любимый, поцелуй меня вот здесь... и здесь... и здесь... А теперь – краткий обзор почечной недостаточности Второ... Я хочу тебя, любимый, возьми меня скорей... А теперь наш спецкор в Киеве Якив Дилдо... глубже, глубже, ГЛУБЖЕ!... Передаю слово нашему спортивному коммента... А-А-А!!!...»
«И, в заключение, погода на завтра. Кислотность снега 0.4%, диоксин в Москве-реке – 2 условные единицы. Нервно-паралитическая компонента воздуха варьируется от 0.02% внутри Садового Кольца до 0.01% – в районе Измайловского Парка. Аммиак – 1%. Концентрация летучих цианидов в воздухе северо-западных районов уменьшилась до безопасного уровня. В окрестностях Бульварного Кольца замечены мутантные крысы: жителям рекомендуется надевать по вечерам крысозащитную обувь и иметь при себе сыворотку, – дикторша испустила прощальную улыбку. – Желаю вам хорошо отдохнуть, дорогие товарищи».
«Эринька, миленький, ну почему ты на мне не женишься?»
По телевизору начиналась передача о доярках из афинской области. Светкин пеньюар, кружевное покрывало с кровати и Эрикова одежда были разбросаны по полу спальни. Опустив руку на пол, Эрик нашел пульт дистанционного управления и выключил телевизор.
«Эринька, ну чем я тебе не хороша?... Может, тебе не нравится, как я готовлю?» – «Нравится». Они лежали нагишом на измятой постели, Светкина голова покоилась у Эрика на плече. «И как я в постели люблю, тебе тоже нравится... я же чувствую!» – «Нравится». Вдоль левой стены спальни шли выровненные в линию книжные полки с выровненными в линию книгами. У правой стены высился платяной шкаф с зеркалом в полный рост на одной из дверец. «И порядок у меня в квартире – ни пылинки не найдешь... что, не правда?» – «Правда». – «А сама квартира – двухкомнатная, в хорошем микрорайоне. Весной после дождя без респиратора гулять можно». Эрик осторожно высвободил руку из-под Светкиной головы и перевернулся на живот. «И работа у меня престижная... не говоря уж о том, что зарабатываю хорошо, – Светка привстала на локте и склонилась над ним, придавив бюстом. – Ты говорил, что только из-за моих статей ‘Литературку’ выписываешь!» – «Пойду-ка я приму душ», – Эрик осторожно высвободился...
Когда он вернулся, его возлюбленная лежала на спине, закрыв лицо ладонями, что означало безутешное отчаяние. Эрик подобрал с пола пульт дистанционного управления и включил телевизор; потом присел на край кровати и коснулся кончиками пальцев Светкиного живота. Вздрогнув, как от удара током, Светка отняла ладони от лица: «Если ты думаешь, что я буду обижать твоего Кота, то я не буду». Эрик молча потянул ее за руку – не сопротивляясь, она встала с постели. «Если мы поженимся, я разрешу тебе ночевать на твоей квартире одну ночь в неделю». Он подвел и поставил ее перед зеркалом (телевизор вещал об успехах молочного дела в колхозе «Красная Эллада»). «Две ночи, если хочешь! – Светка торопилась, понимая, что через несколько секунд уже не сможет говорить о постороннем. – Три ночи!... Что ты со мной делаешь, бесчувственный?!... Эрька!... Эринька... Любимый...»
«...хочу представить вам мать семерых детей, победительницу соцсоревнования, члена партии с 1985 года... А! А! А! А!... члена ЦК КПЕС, доярку-рекордсменку Афродиту Перикловну Панакакис... А-А-А-А-А!!!...»
«И в заключение нашей передачи, Краснознаменный Хор Бактериологических Войск исполнит любимую песню Афродиты Зевсовны ‘Серая шинель’.
|
Ты с любовью сшитая, пулями пробитая, С гордостью носимая в бурю и в метель. С пожелтевшим воротом, сколько стоишь? Дорого! Гордая! Солдатская! Серая! Шинель!» |
«Ты уже уходишь, дорогой?» – Светка подобрала с пола пеньюар. «Да, – Эрик сидел на кровати, надевая брюки, – а то скоро закроется метро». Усеянные бараньими спинами, на экране телевизора мелькали широкие панорамы греческих гор; оптимистическая, но с грустинкой, музыка подчеркивала любовь греков к своей Малой Родине. «Ты можешь остаться ночевать», – безо всякой надежды предложила Светка. «Кота нужно покормить». Эрик прошел на кухню и достал из холодильника авоську с продуктами. «Тебе сыр, колбаса или кальмары нужны?» – «Нет, дорогой». – «Спинка минтая?» – Светка слабо улыбнулась, показывая, что оценила шутку. Эрик надел шубу, зашнуровал ботинки и аккуратно поставил тапочки во встроенный шкаф. «Пока», – поцеловав Светку в щеку, он взял авоську с продуктами, надвинул на лицо респиратор и вышел.
Снег продолжал падать крупными хлопьями. Царило полное безветрие. Авоська тянула руку к центру Земли. Серые громады домов, сдавливавшие тропинку справа и слева, угрожающе глядели черными окнами. Ботинки утопали в трясине нерасчищенного снега. Толстяка в солнечных очках нигде видно не было... да и не мудрено: что можно увидеть сквозь солнечные очки в такую темень? Эрик усмехнулся – надо же, какая ерунда лезет в голову! Далеко впереди светились тусклые огни Профсоюзной улицы.
В подземном переходе гуляли сквозняки. Прошагав по бесконечному коридору, Эрик вошел в метро. Пожилая служительница в грязном форменном респираторе спала в своей будке – седые волосы неопрятно свисали из-под фуражки ей на лицо. На платформе не было ни души.
Пришел поезд.
Эрик вошел в вагон, устало опустился на сиденье, снял респиратор и поставил авоську с продуктами между ног. У него болела голова, от кислого шампанского начиналась изжога. По телевизору заканчивалась полуобязательная программа «Для тех, кто не спит». В дальнем конце вагона спал какой-то человек.
Эрик достал из кармана «Коммунистический Спорт» и стал дочитывать репортаж о мини-футболе.
Новые Черемушки.
Программа «Для тех, кто не спит» закончилась. Телевизоры погасли до утра.
Профсоюзная.
Спящий человек в дальнем конце вагона громко застонал, но, кажется, не проснулся.
Академическая.
В вагон вошли парень с девушкой. Эрик покончил с мини-футболом и перешел к фигурному катанию.
Ленинский Проспект, Шаболовская.
Парень с девушкой вышли. Спящий человек застонал еще раз. Эрик посмотрел на него внимательней: старик с измученным, бледным лицом в черном пальто; на коленях – потертый кожаный портфель.
Октябрьская.
Эрик дочитал отчет о чемпионате по фигурному катанию, сложил газету и сунул в карман. Старик открыл глаза, встал и, покачиваясь, подошел к двери.
Новокузнецкая.
Эрик подобрал с пола авоську с продуктами, вышел из вагона и направился к переходу на Горьковско-Замоскворецкую линию. Старик в черном пальто сначала тащился впереди него, потом отстал – однако оказался в том же вагоне, что и Эрик (поезд пришел не сразу). Они сели друг напротив друга. В дальнем конце вагона подгулявшая компания из четырех молодых людей запела хором чудную песню, начинавшуюся словами «За то, что только раз в году бывает май...» Старик откинулся на сиденье и закрыл глаза. Эрик развернул «Коммунистический Спорт». «...Но только не меня, прошу, не меня!» – нестройно выводили молодые люди.
Горьковская.
Подгулявшая компания вышла, в вагоне остались только Эрик и старик в черном пальто. Двери закрылись, поезд тронулся, старик громко застонал. Эрик оторвался от газеты. Старик застонал еще раз и, не раскрывая глаз, схватился за сердце. «Могу ли я вам чем-нибудь помочь?» – громко спросил Эрик, но ответа не получил. Он встал, нерешительно подошел к старику и коснулся его плеча: «Могу ли я чем-нибудь помочь?» Старик открыл глаза: «Спасибо, молодой человек». – «Спасибо, да – или спасибо, нет? – не понял Эрик. – Вам на какой станции сходить?» – «На Маяковской, – старик тяжело дышал. – Я был бы благодарен, если б вы помогли мне дойти до дома». – «Конечно, – согласился Эрик. – Где именно вы живете?» Поезд тормозил, подъезжая к Маяковской. «Недалеко от метро... не волнуйтесь, это не займет много времени». – «Я волнуюсь не о своем времени, а о ваших силах, – поддерживая старика под локоть, Эрик помог ему встать. – Может быть, вызвать неотложку?» – «Может быть... – старик снова схватился за сердце. – Давайте, сначала поднимемся по эскалатору».
Они вышли из вагона. Старик побледнел до бумажной белизны и тяжело дышал. «Хотите, я понесу ваш портфель?» – предложил Эрик. На платформе не было ни души. Мрамор и металл блистали немыслимой, посреди остальной грязи мира, чистотой. «Зачем?! – встрепенулся старик, вырывая руку. – Зачем вам мой портфель!?» – «Я думал, вам тяжело нести, – Эрик удивленно отступил. – Но если хотите, несите сами». – «Извините, – старик опомнился и вновь хватился за сердце. – Извините, пожалуйста». – «Я не обиделся, – Эрик подхватил его под локоть. – Осторожно...» Они встали на эскалатор, старик сел на ступеньку. «Я вызову неотложку из телефона-автомата наверху». – «Вызывайте, молодой человек...» Эрик протянул руку, чтобы помочь старику надеть респиратор – в воздухе начинало пахнуть аммиаком. «Подождите! – старик тяжело дышал. – Подождите!» – повторил он, раздувая щеки. По мере того, как они поднимались, воздух становился холоднее и душнее. «Надо надеть респиратор», – настаивал Эрик. «Подождите... – в третий раз попросил старик. – У вас хорошее лицо, молодой человек». – «Извините?...» – удивился Эрик. «Как вас зовут?» – «Эрик». – «У меня к вам просьба...» – начал старик и опять умолк. Мотор эскалатора издавал ровное гудение. У Эрика начало жечь в горле. «Вы не можете говорить в респираторе?» – «У меня нет встроенного микрофона». Жжение в горле быстро усиливалось. «Я не хочу показаться невежливым, – сказал Эрик, – но, пожалуйста, говорите быстрее!» Несколько долгих мгновений старик молчал, то ли не решаясь, то ли не в силах говорить, потом достал из внутреннего кармана измятый конверт и протянул Эрику. «Что это?» – «Адрес». – «Зачем?» – «Отнести портфель». Эрик сунул конверт в карман шубы. «Завтра до полудня, – старик поморгал слезящимися глазами. – Это очень важно!» Эрик надел на него респиратор, потом надвинул на лицо свой.
Эскалатор кончился.
Неся в левой руке авоську с продуктами и портфель, а правой поддерживая старика, Эрик дотащился до телефона-автомата, расположенного на площадке перед турникетами. «Что случилось?» – служительница выскочила из своей будки. «Вызовите неотложку!» – как только Эрик прислонил старика к стене, тот сполз вниз и сел на пол. Служительница сорвала трубку с ближайшего телефона и набрала 03. «Не беспокойтесь, неотложка скоро приедет, – громко сказал Эрик. – В это время суток у них почти нет вызовов», – микрофон искажал голос, делая его невыразительным. Старик ответил безмолвным взглядом слезящихся глаз. «Неотложка? – закричала в трубку служительница. – Человеку плохо в метро Маяковская! – она несколько секунд молчала, потом снова закричала: – Откуда я знаю его фамилию?!... На площадке около турникетов! – она повесила трубку. – Сейчас приедут». – «Спасибо», – ответил Эрик. Старик в черном пальто сдавленно застонал, повалился набок и скорчился на грязном полу. Эрик снял свою шапку и подсунул ему под голову. «Я позову милиционера, – сказала служительница. – Здесь неподалеку есть круглосуточный пост». – «Зачем?» – спросил Эрик. «Э-э... не знаю», – призналась служительница. Старик закрыл глаза, воздух со свистом входил и выходил из фильтра его дешевого респиратора.
Прошло пятнадцать томительных минут. Старик лежал с закрытыми глазами и изредка стонал, служительница суетилась («Хотите, я еще раз позвоню в неотложку?» – «Может, все-таки, позвать милиционера?» – «Вот так и моя покойная мама неотложки не дождалась!»). Наконец сверху от выхода к Залу Чайковского раздались голоса – Эрик и служительница синхронно подняли головы. По лестнице сбегали два парня с раздвижными носилками и молодая женщина с фонендоскопом на шее; из-под черных тужурок у всех троих высовывались белые халаты. «Это – больной?» – спросила женщина. «Да», – подтвердила служительница. Санитары расставили носилки и быстро, как бревно, переложили старика – Эрик едва успел выхватить свою шапку. «Скорее», – приказала женщина, и парни без усилия побежали вверх по лестнице. «Куда вы его? – спросил Эрик. – В какую больницу?» – «Где место будет, – отвечала докторша. – А вы кто – знакомый, родственник?» – «Нет». – «Тогда чего беспокоитесь?» – она повернулась и, прыгая через ступеньку, побежала вслед за санитарами. Служительница с сожалением посмотрела вслед... приключение года закончилось неинтересно.
Эрик подобрал с пола авоську с продуктами и стариков портфель: «До свиданья», – сказал он. «А я вас знаю, – служительница подошла поближе. – Вы всегда по пятницам поздно возвращаетесь». – «Правильно... – удивился Эрик. – А вы наблюдательная!» – «А вот портфеля у вас обычно нет... только сумка через плечо и иногда авоська», – служительница указала пальцем сначала на портфель, потом на сумку и, наконец, на авоську. «И это правильно, – согласился Эрик. – Ну, пока, до следующей пятницы!» – «Я вас и в другие дни замечаю – иногда утром, иногда вечером», – служительница с гордостью поправила на лице форменный респиратор. «Удивительно! – согласился Эрик. – Бывает же такое! Ну, я пойду». – «Сидишь тут, сидишь – скучно становится, вот на пассажиров и смотришь!» – «Прощайте», – твердо сказал Эрик и стал подниматься по лестнице, ведущей к кассам Аэрофлота. «Иной раз такие смешные физиономии попадаются – обхохочешься!» – закричала вслед служительница.
Снегопад продолжался; ни людей, ни машин на улице не было. Через три минуты Эрик уже подходил к своему подъезду. Вахтерша давно ушла – он поставил авоську и портфель на заснеженные ступени крыльца, достал ключи и отпер парадное. Один из лифтов стоял на площадке – Эрик зашел, нажал кнопку шестого этажа и сдвинул респиратор под подбородок. (Болела голова, изжога от шампанского достигла умопомрачающей силы.) Кабина остановилась, Эрик вышел – и сразу услыхал мяуканье. Он торопливо отпер дверь. «Мя-яу-у!» – сердито закричал на него Кот. «Сейчас! Сейчас!» – Эрик стал быстро раздеваться. На полу прихожей валялся большой кусок обоев, отодранный Котом от стены в знак протеста против опаздывавшего каждую пятницу ужина. «Бедный зверек!... Бедный! – Эрик стащил ботинки и прошел босиком на кухню. – Сейчас я тебя покормлю, несчастная зверуш... черт!» – он споткнулся о яростно вившуюся под ногами зверушку и чуть не упал.
Включив кондиционер на полный забор внешнего воздуха, Эрик нагнулся за Котячей миской, плеснул в нее воды из-под крана и поставил на плиту; потом разобрал продукты по соответствующим отделениям холодильника. «Мяу-яу-яу-я-а!!!» – возопил Кот с надеждой, увидав, что одна спинка минтая осталась на столе. Эрик поводил над рыбиной кухонным счетчиком Гейгера, разрезал на куски и бросил в закипавшую воду. Затем вымыл руки и отправился в туалет. Кот остался на страже, наблюдая свою миску. Выйдя из туалета, Эрик пошел чистить зубы. По квартире поплыл омерзительныйy запах вареного минтая.
Через пять минут котячий ужин был готов. Эрик снял миску с плиты (Кот яростно терся об его ноги), обдал рыбу холодной водой и извлек хребет – чтобы глупый зверь не подавился от жадности. Пока Кот ел, Эрик еще раз вымыл руки, принял соду от изжоги, переключил кондиционер на половинный забор внешнего воздуха с полной очисткой и постелил постель. Стариков портфель остался лежать на полу прихожей. Эрик прошел в спальню, разделся, погасил свет и залез под одеяло. Минуты через три он почувствовал, как неслышно подкравшийся Кот запрыгнул на кровать, подлез, урча, под одеяло и прижался теплым меховым боком к ноге любимого хозяина. «Один ты меня любишь», – сонно пробормотал Эрик.
Хорошо ли, плохо ли – но еще один день жизни был прожит.
| Домашняя страница «1985» | Продолжение |